Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Вера Инбер, «Смерть Луны»

Что мы знаем про Веру Инбер? Признанная советская поэтесса, которая всю блокаду оставалась в Ленинграде, писала героические стихи, выступала по радио, в госпиталях, ездила на линию фронта… А ведь она – автор прекрасных стихов, например, вот этого: «Ночь идет на мягких лапах, / Дышит, как медведь. / Мальчик создан, чтобы плакать, / Мама — чтобы петь…» Или еще, про любовь: «Надо мной любовь нависла тучей, / Помрачила дни, / Нежностью своей меня не мучай, / Лаской не томи. / Уходи, пускай слеза мешает / Поглядеть вослед. / Уходи, пускай душа не знает, / Был ты или нет…» И еще – оказывается, она была двоюродной сестрой Троцкого и всю жизнь боялась, ждала ареста – возможно, поэтому и стала признанной советской поэтессой, и единогласно голосовала, и прочее, и прочее. И Слуцкий сравнил ее с деревом, у которого ветки отсохли раньше, чем корни.

Ее маленькая книжка «Смерть Луны» – сборник написанных в 1920-1930-е годы рассказов. Маленькие рассказики очень простые, очень трогательные, наполненные какими-то совершенно неожиданными наблюдениями и подробностями. В них довоенные Москва и Одесса, коммунальная квартира и еврейское местечко, дети и взрослые, родные и незнакомые люди, и все такие разные и интересные. Это одновременно чем-то похоже на Зощенко (хотя все совсем иначе), порой там прорываются хармсовские интонации, иногда – вековая еврейская мудрость Шолом-Алейхема. Просто очень хорошая литература, какой сейчас не делают.

Там, например, есть рассказик про мальчика и девочку, которые рассматривали картинки и собирались в зоопарк, чтобы увидеть льва, но мальчик заболел или еще что-то там такое с ним случилось, и девочка пошла без него, а потом, когда пришла, он стал ее расспрашивать, особенно про то, видела ли она льва, и она вдруг разрыдалась: «Видела! Не похож!»

 

Иван Чистяков, «Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа 1935-1936»

У колючей проволоки, как бы это сказать, было две стороны. Люди, сидевшие с одной ее стороны, оставили после себя довольно много воспоминаний, документов, дневников, свидетельств. Люди, оказавшиеся с другой стороны этой колючей проволоки – ВОХР, то есть охрана, – не оставили после себя ничего. Ну, может быть, только довлатовская «Зона», но это было сильно позже. А тут – несколько тонких тетрадей, исписанных ровным почерком, 1935-1936 годы, БАМ. Холод, голод, мрак. Мы же на самом деле ничего не знаем о том, что происходило по эту сторону колючей проволоки – мы и ту сторону, к счастью, все-таки с трудом можем себе представить, несмотря на многочисленные свидетельства, а тут – ни-че-го. Тетрадки эти нашли и расшифровали прекрасные люди из «Мемориала». И это, возможно, одна из главных книжек последнего времени.

«Мысли что вихрь, мысли что листы книги — перекладываются, накладываются одна на другую, комкаются, свертываются, что бумага на огне. Сумбур и грусть, одиночество. Всего лишь двадцать дней назад я был в Москве. Жил. Брал жизнь, а здесь? Здесь взять нечего. Высоты неба не поймешь, и бесконечности сопок и пустоты не схватишь. За сопкой сопка, за сопкой сопка и так на тысячи километров. Дико и непостижимо. Жизнь становится ничтожной и ненужной. Москва! Москва! Как далека и недосягаема. Мороз. Надеешься на то, что скоро кончат земляные работы моста и прочее. Перебросят куда-нибудь. И в этом находишь утешение. Не сознавая и не учитывая того, что в другом месте может быть хуже…»

Это, конечно, очень страшная книжка – особой разницы-то между двумя сторонами колючей проволоки не было. «Помещение ВОХР. Топчаны, цветные одеяла, безграмотные лозунги и кто в летней, кто в зимней гимнастерке, кто в своем пиджаке, кто в ватнике, подпоясаны кто веревочкой, кто ремнем, кто брезентовым поясом. Курят, лежа на постели. Двое схватились и, образовав клубок, катаются, один задрав кверху ноги, смеется, смеется неистово, надрывно. Лежит и пилит на гармошке страдания. Горланит: “Мы работы не боимся, а на работу не пойдем”». И дело даже не в чудовищных бытовых условиях, которые невозможно вообразить, несмотря на обилие очень точных подробностей, – дело в отсутствии свободы, что там, что здесь. Каждый день зэки бегут – и каждый день вохра их ловит. Потому что бежать, по сути, некуда, и об этом знают все. Вот эта безысходность, сознание того, что «бежать некуда» – главное настроение дневника. «Наша жизнь что велосипед. Крутишь педали, едешь и направляешь, но не всегда куда хочется. То грязь, то яма, то острый камень. Того и гляди, проколешь шину. Кончил крутить — велосипед набок…»

Вместе с тетрадками сохранился мутный любительский снимок, на оборотной стороне которого есть надпись: «Чистяков Иван Петрович, репрессирован в 1937-1938 гг. Погиб в 1941 году на фронте в Тульской области». Больше об авторе дневника ничего не известно.

Книжный магазин «Бабель» (Yona HaNavi st., 46, Tel-Aviv)