Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Давид Бурлюк, «Филонов»

Кроме того, что Давид Бурлюк был одним из отцов русского футуризма, «продюсером» Владимира Маяковского и человеком, который оставил после себя бессчетное количество картин, он бы еще и мистификатором. И роман «Филонов» (о том, что эта небольшая книга – именно роман, упоминал сам автор в воспоминаниях и письмах) – тоже мистификация, причем такая, что многие исследователи попросту не принимали данную книгу в расчет – решительно невозможно определить, является ли текст мемуарами или выдумкой, изменяет ли Бурлюку память, или он сознательно искривляет пространство и время, тасует реально существующих людей и наделяет одних характерами других. «Филонов», написанный в начале 1920-х и издававшийся лишь раз, более полувека назад и по-английски, наконец-то вышел на русском языке, и надо признать, что это – одна из важнейших книг о зарождении футуризма (наряду, скажем, с «Полутораглазым стрельцом» Бенедикта Лифшица), независимо от того, правду ли пишет Бурлюк или врет от первой до последней буквы.

Что такое «Филонов»? Это несколько дней или недель из жизни главного героя, художника Филонова, которые произошли где-то в середине 1910-х годов в Петербурге. Филонов ведет жизнь затворника, ютится в крошечной темной комнате, спит на ворохе старых тряпок, рисует какие-то ночные кошмары, голодает из-за отсутствия денег и грезит чистым искусством, иногда прерываясь на общение с влюбленной в него девушкой. Филонов ходит на выставки и сборища богемы, общается с коллекционерами и другими художниками, пытается продавать свои пугающие работы. А вокруг бурлит жизнь! «Публики все прибывало, особенно столпилась она около половины третьего; в окна смотрел серый зимний петербургский день, переходящий в едва заметные сумерки. В помещении выставки было душно, пахло теплотой человеческих тел, пряными запахами заграничной парфюмерии; перед картинами Филонова было не протолкнуться, зрители стояли, отступив от них шеренгой на шаг, и если кто-либо хотел пройти через зал, то ему не оставалось ничего другого, как шмыгнуть по этому коридорчику, несмотря на раздражение внимательно глядящих…» Или вот еще один запоминающийся момент, описывающий появление художника Всеволода Максимовича: «Максим без стеснения расхаживал между присутствующими, его черные бархатные глаза с ресницами, подымавшимися как крыло бабочки, блестели кокетливо… обнаженный среди одетых, с контурами тела, где каждый изгиб напоминал гармонии греческих ваз, он был сказкой, сошедшей в серый гигантский мир». Бурлюк подробно описывает картины, дает язвительные портреты художников и критиков и вообще с фотографической точностью передает атмосферу богемного бурления начала ХХ века (во всяком случае, никак иначе это уже не представить). Но в главном герое неожиданно объединяет две реальные фигуры – самого Павла Филонова и… себя. Бурлюк как будто специально разбрасывает подсказки, намекая на то, что изображаемый им Филонов – не настоящий, хоть и похож, что это – альтер эго самого автора, он наделяет своего Филонова собственными мыслями, заставляет его артикулировать собственные идеи, но помещает его в декорации, почти точно повторяющие реальность. Мемуары становятся мистификацией, оставаясь при этом самыми настоящими воспоминаниями – к которым, как и к любым другим воспоминаниям, нужно подходить с осторожностью.

И тут важно заметить, что Бурлюк – не писатель. Он, безусловно, талантливый рассказчик, обладающий такими знаниями, что и не снились многим его современникам, а отсутствие знаний восполняющий буйной фантазией. Но он – не настоящий писатель, и его текст порой спотыкается о собственное косноязычие. Однако это не мешает, а порой наоборот облегчает восприятие текста – как будто ты не читаешь воспоминания великого футуриста, а разговариваешь с ним за рюмкой… за чем там разговаривали футуристы? Текст, к тому же, изобилует неожиданными искусствоведческими замечаниями, например: «Лицо модели носило черты иконной архаики, как у великого Рублева, где в чертах лица чувствуются уверенные взмахи топора, делающего сруб угловой башни, с ее высоты привольно глядеть на далекие нивы родной равнины…» Или, например, вот такое замечание, уже из области психологии: «Издеваться тоже война – в лицо, глядя глазами в глаза, слушать внимательно, по-дружески и вдруг хихикнуть… неожиданный издевающийся писк мыши из половой щели, навязчивый, преследующий, подобный начинающемуся сумасшествию…»

И еще это, конечно, великолепный текст о городе: «На Васильевском острове, среди многих прямых, как стрела, улиц, по которым быстро ехать на извозчике, но которые так тянутся, когда по ним шагаешь в башмаках со стоптанными каблуками, есть и узкие переулки; один из них недалеко от Академии художеств, по нему редко проезжает экипаж; зимой не дребезжит бубенчик чухонской лошадки. Окна в домах с одной стороны только на час-другой бывают озарены солнцем в те дни, когда оно не затянуто туманом. А так как в Петербурге не редкость они и зимней порою, то в этих переулках всегда царит полумрак, то синеватый, то полный желтой рыхлой мути…»

Мемуар, мистификация, жизнеописание, искусствоведческий текст и романтический роман, в котором настоящие Лентулов, Гончарова, Ларионов и другие соседствуют с выдуманным Филоновым, который проживает жизнь Филонова настоящего, – грустный текст с почти счастливым концом. Сложно представить, но такой текст существует – правда, потребовалось почти сто лет, чтобы он дошел до читателя. Вернее, до тех счастливчиков, которые успеют, – книга издана тиражом 500 экземпляров. «Удача выпадает каждому, только надо иметь волю и время, силу и неистребимую волю».

Книжный магазин «Бабель» (Yona HaNavi st., 46, Tel-Aviv)