Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заглавная иллюстрация: Зеэв Кун. Автопортрет с мольбертом. 60х50 см, холст, масло. Фрагмент
Текст – © Алек Д. Эпштейн, куратор Музея Моше Кастеля в Маале-Адумим

 

4 декабря 2024 года в Музее Моше Кастеля в Маале-Адумим открылась выставка «Преодолеть катастрофу, смотреть вперед» Зеэва Куна – выдающегося живописца, первого лауреата премии им. Моше Кастеля за особый вклад в израильское искусство. Открылась, к сожалению, посмертно; за пять с половиной месяцев до этого, 20 июня, Мастера не стало… О присуждении ему премии мы объявили 12 декабря 2023 года, а 8 января 2024 года с директором Музея Хагаем Сассоном приехали домой к Зеэву Куну и его супруге Далии Гефнер, чтобы вручить заслуженную награду. Тогда же мы говорили и о персональной выставке, которую должно было предварять участие Мастера в выставке групповой выставке 76 автопортретов ведущих художников страны к 76‑й годовщине независимости Государства Израиль. Выставка эта открылась в мае, в апреле я успел побывать у Зеэва и одолжить для нее его «Автопортрет с мольбертом»; возвращал я картину уже вдове… Я, однако, решил, что и «смерть не разлучит нас», что ретроспективная выставка Зеэва Куна, с которым мы были знакомы десять лет, состоится, о чем объявил в статье его памяти, опубликованной в июле в журнале «Jerusalem Report»; директор Музея поддержал меня. Не было, однако, финансирования на публикацию достойного каталога – и я искренне благодарен бизнесменам, филантропам и настоящим друзьям Израиля Юрию Гиверцу, Илье Кушнирскому и возглавляемой им компании «Fine Art Shippers», с чьей помощью эта проблема была решена.

Илл. 1. Зеэв Кун. Автопортрет с мольбертом. 60х50 см, холст, масло

 

В своей изданной более полувека назад книге «Негативная диалектика» известный мыслитель Теодор Визенгрунд-Адорно (1903–1969) сформулировал очень важный вопрос: Как можно писать стихи после Освенцима? Книга эта была написана на родном для автора немецком языке, при этом этнически немцем он не был, родившись в семье отца-еврея и матери-корсиканки. Пятнадцать наиболее тяжелых для Германии лет ХХ века, с 1934 по 1949 годы, он прожил в эмиграции, вначале в Великобритании, а с 1938 года – в США, избежав ужасов войны и концлагерей. В отличие от Виктора Франкла (1905–1997), чудом сумевшего выжить после трехлетнего пребывания в концлагерях (его супруга была убита в Берген-Бельзене, мать – в Освенциме, отец умер в Терезиенштадте) и написавшего об этом книгу с точки зрения профессионального психолога, Теодор Адорно анализировал эти ужасы сугубо со стороны. Однако именно он сформулировал важнейшую мысль о том, что лагеря массового уничтожения изменили саму систему морально-интеллектуальных координат человечества.

«Суждение “смерть всегда одинакова” так же абстрактно, как и неистинно; форма, в которой сознание примиряется со смертью, меняется вместе с конкретными условиями, в которых к кому-то приходит смерть; значение имеет все, даже физическая природа, – отмечал Т. Адорно. – Новым кошмаром смерть стала в лагерях; со времен Освенцима смертью называется страх; ужаснее бояться, чем умереть; страх ужаснее, чем смерть». Много написано о тех, кто погиб; Адорно же писал о тех, кто «выжил» – выжил, пережив что-то едва ли не большее, чем смерть. Миллионы людей, попав в лагеря, откуда не было выхода, оказались в мире смерти – но многие тысячи из них выжили, ибо гитлеровская Германия проиграла войну до того, как машина массового уничтожения успела перемолоть их до последнего. Из жизни в условиях, где сама жизнь была явлением сугубо временным, выход откуда был возможен только через трубу крематория, нередко потеряв там всех или почти всех своих родных и близких, эти люди вернулись в полуразрушенный, но более или менее «нормальный» мир. Как нам, людям, всех этих ужасов и кошмаров не переживших, понять их, вернувшихся оттуда, где исчезло само основополагающее понятие «человечность»? Что им, чьи знакомые и соседи по бараку на их глазах отправлялись в газовые камеры, что им, рывшим рвы, в которых хоронили расстреливаемых, и где каждый день могли найти свою смерть и они сами, несопоставимые по степени трагичности проблемы Анны Карениной или Андрея Болконского? Наверняка никогда не читавший Теодора Адорно русский писатель Варлам Шаламов, проведший семнадцать лет в Колымских лагерях, писал в 1971 году: «Человек второй половины двадцатого столетия, человек, переживший войны, революции, пожары Хиросимы, атомную бомбу, самое главное – венчающее все – позор Колымы и печей Освенцима, человек – а ведь у каждого родственник погиб либо на войне, либо в лагере, – человек, переживший научную революцию, – просто не может не подойти иначе к вопросам искусства, чем раньше. Бог умер. Почему же искусство должно жить? Искусство умерло тоже, и никакие силы в мире не воскресят толстовский роман».

Однако должны ли мы, современники и потомки тех, кто вернулся из мира смерти, но сами в этом мире, к счастью, не бывшие, себя исключительно в его систему координат помещать? Да и можем ли мы, это не пережившие, умозрительно поместить себя в мир смерти? Можно ли одной силой сознания и воображения, пусть и основанной на тех или иных прочитанных книгах и просмотренных фильмах, «пережить» Освенцим? Можем ли – и хотим ли – мы жить в мире, где не будут писаться стихи? Где умерло искусство? Стоит ли такой мир того, чтобы в нем жить? Не станет ли он зримой и окончательной победой гитлеризма и сталинизма над жизнью как таковой, над всем человечеством?..

Вопрос о том, как нам, людям из «мира жизни», сосуществовать с теми, кто вернулся в «мир жизни» из «мира смерти» и как им, выходцам из «мира смерти», коммуницировать с нами – вопрос на самом деле отнюдь не праздный. Литература и искусство могут стать здесь не проблемой, а подспорьем, создавая тот язык, на котором таковая коммуникация станет возможной и продуктивной. Цель, при этом, состоит не только в том, чтобы описать «мир смерти», его повседневность, обыденность ужаса; не менее, а может быть, даже более важно – и эта задача кажется наиболее сложной – помочь нам увидеть нашу повседневность, наш мир глазами тех, кто вернулся оттуда. Написанные этими людьми стихи – больше, чем просто стихи; написанная ими музыка – больше, чем просто музыка; выставка созданных ими картин – больше, чем просто выставка.

Ставший со временем всемирно известным художником Зеэв (Ласло) Кун провел в мире смерти год, будучи подростком. Он родился 16 апреля 1930 года в городе Ньиредьхаза на северо-востоке Венгрии. Родителям будущего живописца, Бланке и Шандору, принадлежал магазин художественных принадлежностей, где Зеэв с двенадцати лет работал посыльным. Работать ему пришлось, однако, недолго: в марте–апреле 1944 года началась депортация еврейского населения Венгрии, и Зеэв, которому только исполнилось четырнадцать лет, вначале попал в концентрационный лагерь Явожно, находившийся в 23 километрах от Освенцима и фактически бывший его филиалом, а с января по апрель 1945 года прошел концлагеря Гросрозен, Бухенвальд и Флоссенбюрг. 23 апреля 1945 года в этот концлагерь вошли части 97-й стрелковой дивизии армии США, обнаружившие чуть более полутора тысяч ослабленных и истощенных заключенных; одним из них был Зеэв Кун, только отметивший пятнадцатилетие…

В конце августа 1945 года ему удалось вернуться в Венгрию, где он узнал, что из восьми тысяч евреев Ньиредьхазы Холокост пережили лишь несколько сот человек. По воспоминаниям З. Куна, из 28 его одноклассников выжили только трое… Это трудно себе представить, но с оставшейся на его руке татуировкой с лагерным номером из Освенцима Зеэв вернулся к школьным занятиям. Окончив школу, он осенью 1947 года поступил в Академию художеств в Будапеште, где проучился чуть более полутора лет. После ужесточения нового просоветского режима в 1949 году вся принадлежавшая семье собственность была конфискована. В том же году З. Кун в составе группы из тридцати евреев, состоявших в сионистской организации «Ха’шомер ха’цаир», сумел тайно перейти границу с Чехией, откуда попал в Австрию, а затем в Италию. Из города Бари группа на корабле прибыла в Израиль – весь этот путь занял долгих три месяца.

Первым местом жительства Зеэва Куна в Израиле был кибуц Гиват-Хаим в окрестностях Хадеры. Там он, впрочем, оставался сравнительно недолго, в 1951 году отправившись учиться в Академию художеств в Вену. В столицу Австрии З. Кун попал как раз тогда, когда там только-только сформировалась так называемая «Венская школа фантастического реализма», в значительной мере выросшая на стыке Югендстиля 1900‑х годов и развившегося в Веймарской Германии направления «новая вещественность» [New Objectivity]. Лидерами нового художественного течения были люди порой полярных судеб – так, Рудольф Хауснер (1914–1995) был мобилизован в 1941 году и воевал два года в составе войск Вермахта прошел всю войну, тогда как Эрнст Фукс (1930–2015) как ребенок наполовину еврейского происхождения (его отец вынужден был бежать из Вены) спасся от концентрационного лагеря лишь ценой огромных усилий, приложенных его матерью, в частности, организовавшей сыну в двенадцать лет обряд крещения.

Студенты и молодые преподаватели Венской Академии художеств пытались осмыслить в своем творчестве ужасы Второй мировой войны и Холокоста, ведя при этом диалог как с традициями мастеров немецкого Возрождения (прежде всего, Иеронима Босха и Питера Брейгеля-ст.), так и с достижениями художников-сюрреалистов 1920-х – 1930-х годов, прежде всего, Макса Эрнста (1891–1976). Зеэв Кун вспоминает, что наиболее близки ему в те годы были Антон Лемден и Эрнст Фукс. Главной темой творчества Э. Фукса была тема апокалипсиса, 
его картины полны сознанием катастрофы, необратимого разрушения мира; в его отмеченных печатью страха работах постоянно присутствовала смерть. Неудивительно, что прошедший Освенцим и Бухенвальд З. Кун не остался равнодушным к картинам этого художника, к тому же бывшего его сверстником.

Илл. 2. Вручение Зеэву Куну премии им. Моше Кастеля за особый вклад в израильское искусство, 8 января 2024 г.

Однако в Израиле, куда Зеэв Кун вернулся из Вены, уже в 1954 году став членом местной Ассоциации художников и скульпторов, доминировали иные представления о том, каким должно быть современное искусство. Зеэву Куну потребовалось почти десять лет, прежде чем 1963 году он смог представить на одной из выставок работы в том стиле, который с тех пор и навсегда стал его «визитной карточкой». В том же стиле тогда и позднее работали Шмуэль Бак, Анатолий Гуревич и Барух Эльрон (его ретроспективная выставка прошла в Музее Кастеля весной 2024 года). Многие галеристы считали, что Зеэв Кун едва ли не сошел с ума: отличаясь исключительной техникой рисунка, позволявшей ему решать художественные задачи любой сложности, он создавал полотна, крайне далекие от стандартов коммерческого успеха. Из всех израильских арт-институций на протяжении тридцати лет с ним на постоянной основе работала только основанная в 1952 году галерея Элиэзера Розенфельда. Выставки Зеэва Куна проходили в Лондоне (1965) и Сиднее (1967), в Нью-Йорке (1968) и Детройте (1970), в Париже (1972 и 1994) и Стокгольме (1975), в Антверпене (1976) и Берлине (1987), однако и Израильский музей в Иерусалиме, и Тель-Авивский художественный музей удивительным, чтобы не сказать – возмутительным – образом прошли мимо этого уникального живописца, ни разу не устроив ретроспективной экспозиции его произведений. Мы, в Музее Кастеля, стали, как ни удивительно, – первыми. Из всех многочисленных наград, вручаемых в Израиле художникам, Зеэв Кун был удостоен только премии им. Макса Нордау в 1973 году, что тоже никак не соответствовало ни масштабу его дарования, ни его вкладу в израильское и мировое искусство. Полвека спустя, когда мы вручали Мастеру Премию им. Кастеля, я чувствовал – нет, конечно, не торжество справедливости, но важный шаг на пути к ней.

Илл. 3. Зеэв Кун. Недописанная тетрадь. 76х60 см, холст, масло

 

Важнейшее значение искусства Зеэва Куна состоит в том, что ему, как никому другому, удалось создать художественный язык, прокладывающий мост между сознанием вернувшихся из «мира смерти» и людьми, этих ужасов не пережившими. Десятилетие с 1943 по 1953 годы в значительной мере определило всю творческую судьбу Зеэва Куна. Его отроческие годы были искорежены ужасами нацистских лагерей смерти, годы его юности прошли в академиях художеств Будапешта и Вены, а затем он начал новую жизнь в молодом Государстве Израиль, переживавшем сложнейший период преодоления Холокоста и травм, нанесенных Войной за независимость 1948–1949 годов. Как отмечал профессор Г. Рекана в предисловии к каталогу парижской выставки Зеэва Куна, прошедшей в 1972 году, «героями работ Зеэва Куна становятся неодушевленные объекты особого, удивительного и лиричного мира, которые рассказывают зрителю свои истории в его удивительных натюрмортах. Однако, пожалуй, именно старые вещи, которые уже никому не нужны, и разрушающиеся ветхие здания, беззащитные перед произволом стихий, как нельзя лучше воплощают в себе упадок современного общества, которое возвело потребление и накопление материальных благ в ранг религии. … Благодаря талантливой кисти художника эти полотна приобретают звучание пронзительного манифеста в защиту подлинных ценностей человеческой жизни».

Илл. 4. Зеэв Кун. Ягоды клубники у развалин старого дома. 50х61 см, холст, масло

 

В своем творчестве Зеэв Кун реализовал уникальную концепцию материального мира, покинутого людьми, причем покинутого не добровольно. Без вины второпях изгнанные, депортированные жертвы Холокоста не собрали с собой никаких вещей, практически всё в обжитых ими домах осталось на своих местах, где-то в большем порядке, а где-то – в меньшем, но людей, которым служили эти вещи, больше нет. Вещи не могут сами позаботиться о себе, и этот предметный, материальный мир медленно, но неуклонно разрушается. Зеэв Кун отражал на своих полотнах именно это, его на первый взгляд приятные интерьеры и экстерьеры – это образы «смерти после смерти», или, если угодно, жизни после апокалипсиса, по инерции еще продолжающейся, но неуклонно затухающей. Жизнь материальных предметов порой длится существенно дольше, чем жизнь людская, но здания имеют смысл только тогда, когда они дают кому-то кров, а утварь – когда она позволяет превратить этот кров в полноценный очаг. Только люди дают жизнь предметам, в их отсутствие вещи обречены быть неодушевленными, разрушаясь, согласно непреложным законам физики, и Кун скрупулезно фиксировал этот процесс на своих холстах.

Основными персонажами полотен Зеэва Куна стали старые, заброшенные вещи, разрушающиеся здания, высохшие деревья, а между ними – тени прошлого, воспоминания о светлой юности, о мире, разрушенном войной и Холокостом; сам воздух словно дышит горечью скорби по тем, чьи надежды и судьбы были перечеркнуты навсегда. Его картины напоминают о том, что после Освенцима и Бухенвальда, после ужасов Второй мировой войны человечество оказалось в какой-то новой системе координат, в которой пришлось переосмыслять самые фундаментальные представления о добре и зле, о мыслимом и немыслимом, ибо границы и пределы человечности и жестокости оказались совсем не там, где хотелось думать.

Зеэв Кун был мастером пейзажа и натюрморта, в его творчестве почти нет портретов и автопортретов. Уже хотя бы поэтому созданное в 1984 году полотно «Автопортрет с мольбертом» обратило на себя мое внимание, ибо представляло собой редкий пример того, как художник приоткрыл перед зрителем не только двери своей мастерской, но и свой внутренний мир. Обстановка проста и даже незатейлива – скромный натюрморт разложен на старой однотонной скатерти с синей каймой, серо-голубые стены, отливающие охрой и желтизной, с потрескавшейся кое-где краской, лишены рисунка и украшений. Вся картина выписана тонкими, прозрачными, почти графическими мазками-штрихами, дневной свет мягко заполняет комнату, и все здесь кажется полупрозрачным, легким, зыбким, словно воспоминание, пришедшее из глубин памяти. Этот образ не случаен, именно он позволяет понять и «расшифровать» это полотно, в самой глубине которого изображен портрет самого художника, написанный в серо-коричневой гамме, будто углем на бумаге, частично скрытый мольбертом. Лицо художника обращено куда-то в сторону, он остается наедине со своей памятью, лишь одним глазом смотря на зрителей его работ. Да и может ли быть иначе, ведь один его глаз навсегда остался там, в Освенциме и Бухенвальде, и даже десятилетия спустя он обречен смотреть на мир только одним глазом, ибо второй переполнен увиденным и пережитым в те страшные годы.

Поэту Татьяне Галушко (1937–1988) принадлежат пронзительные строки:

«Из Гёте, как из гетто, говорят
Обугленные губы Пастернака».

Илл. 5. Зеэв Кун. Взгляд в будущее. 46х38 см, холст, масло

 

Обугленные губы нескольких поколений европейских евреев говорят со зрителями и с полотен Зеэва Куна. На его картинах, кропотливо собранных на нашей выставке из частных коллекций, перед зрителем предстают образы мира, оставленного человеком, осиротевшего и заброшенного: обреченные на разрушение здания, интерьеры с еще сохраняющейся, но уже ветшающей обстановкой, натюрморты с еще узнаваемыми, но уже ломающимися, полуразбитыми, ржавеющими предметами, увядающие сады, зарастающие дикой травой, исчезающая и рассыпающаяся на глазах жизнь, меркнущие воспоминания… На месте мира погибшего возник другой мир, и нам, живущим в нем, важно услышать и понять тех немногих, кто, как Зеэв Кун, мог рассказать нам о том, что мы потеряли безвозвратно. Картины этого вдохновенного мастера напоминают о том, что по-настоящему важно и значимо, они не только запечатлевают скорбь по невозвратным утратам, но и воспевают истинные, непреходящие ценности человеческой жизни. Именно поэтому, собственно, мы и назвали выставку «Преодолеть катастрофу, смотреть вперед». Название это очевидно резонирует с тем, что переживает Израиль сейчас, в последние год и три месяца… Не раз было уже сказано, что по-настоящему большое искусство переживает время, открываясь всё новыми и новыми гранями, и выставка Зеэва Куна – прекрасного художника и не менее прекрасного человека, который навсегда останется в моем сердце – еще одно очевидное тому доказательство.

Выставка Зеэва Куна «Преодолеть катастрофу, смотреть вперед» продлится до 8 января 2025 года
Сайт музея Моше Кастеля – https://castelmuseum.co.il/he/
Фейсбук-страница – https://www.facebook.com/moshe.castel

Все репродуцированные картины представлены на выставке в Музее Кастеля.