Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Ксения Гезенцвей. Фото ©  Эдуард Капров (заглавное фото), Йонатан Блюм, Ирис Нешер.

После шестилетней паузы Цруя Шалев выпускает новый роман «Чудо», где отдает дань уважения своему отцу, литературному критику Мордехаю Шалеву. Она становится первой писательницей, которая поднимает в художественной литературе тему вклада подпольной организации «Лехи»  в  становление страны и прикасается к травме поколения британского мандата. В интервью Шалев рассказывает об упущенных во взаимоотношениях с отцом возможностях, о ностальгии по прошлому, а также рассуждает о том, почему Раби Нахман забирает чужих детей.

– О чем ваша новая книга?
– Об ответственности, о силе, которая нами движет, о влиянии личности на судьбу и о том, насколько возможен выбор. Она затрагивает жизненно важные и повседневные вопросы. В центре повествования лежит встреча двух женщин. Более молодая из них, Атара, после смерти отца отправляется на поиски его первой жены, Рахель, супружество с которой он держал в страшном секрете, и о существовании которой никогда не упоминал. Во время встречи выясняется, что Рахель и отец Атары были бесстрашными бойцами подпольной организации «Лехи» еще до создания государства Израиль. Эта встреча круто меняет жизнь обеих.

– В основу образов Рахель и отца Атары легла биография Мордехая Шалева?
– Частично. Литературный образ очень далек от образа моего отца. Отец Атары – настоящий боец своего времени. Это саркастичный, депрессивный, угрюмый человек со сложным характером. Мой папа – напротив. Он очень любил разговаривать и рассказывать истории нашим многочисленным гостям. Он был преданным своей семье и уделял нам с братом много внимания. Мы, поздние дети, в определенном смысле стали центром жизни наших родителей. Они даже не отлучались из дома, пока нам не стукнуло двенадцать лет. Разумеется, мой папа не был похож на отца Атары. Так же и в «Лехи» – у него была совершенно иная роль. Он был идеологом, который ни разу не держал в руках оружие, зато прекрасно владел словом. Они вместе с бойцом и ведущей Геулой Коэн писали и редактировали тексты для передач радио «Лехи». Также папа работал над плакатами, которые по ночам вешали на городских стенах. Зачастую чья-то судьба становится трамплином, а дальше писатель выбирает направление истории самостоятельно. Написание книги – это очень таинственный и непредсказуемый процесс, в котором биография сочетается с выдумкой. Здесь все смешивается и перевоплощается. При этом очевидно, что на создание образа Рахель повлияла атмосфера нашего дома: ощущение давней травмы, присутствие трагического опыта и самопожертвование без должного общественного признания.

– При написании романа вы опирались на воспоминания вашего отца?
– Вплоть до начала работы над книгой я ненавидела бесконечные разговоры о политике, военные воспоминания, идеологические споры и все, что связано с этой темой. Всякий раз, когда папа начинал разговоры о «Лехи», мы закатывали глаза и отказывались слушать, несмотря на то, что он был блестящим рассказчиком. Мы все время упрекали его: «Ты опять об этом? Сколько можно?..» Было чувство, что настоящее в глазах моего отца несравнимо с событиями прошлого и мы, дети, ревновали его: все самое важное произошло еще до нашего рождения и ничего более ценного в жизни папы уже не случится. Интересно, что после его смерти я пыталась, но не могла вспомнить его рассказы и злилась из-за того, что ничего не слушала. В итоге мне пришлось обратиться к воспоминаниям чужих людей. Так родился образ Рахель.

– Печально слышать, что для поколения вашего отца жизнь закончилась очень рано.
– Да, именно это чувство я вложила в свой роман. Папина жизнь продолжалась, возможно не так интенсивно, но все же продолжалась. А вот Рахель, несмотря на свой преклонный возраст, совсем не смогла прийти в себя после тех событий и счастливо прожить зрелые годы. Она положила свою жизнь на алтарь служения прошлому. Приверженцы определенной идеологии наделяют свое существование большим смыслом. Я думаю, Рахель осознает, что она последний носитель таких ценных воспоминаний и это дает ей силы жить. На самом деле, работая над персонажами, я вышла за пределы воспоминаний моего отца или других участников событий. Литературные персонажи распоряжаются своими судьбами помимо моей воли. Все решает сила характера героя. При работе над образом Рахель, я поняла, что для нее жизнь будет иметь ценность только в период «Лехи», а это значит, что полноту жизни моя героиня утратит очень рано. Это вообще очень характерно для людей, которые прошли через героические события в юном возрасте и утратили вкус к повседневности. Некоторым из нас совершенно не подходит семейная рутина, и мы нуждаемся в проживании более эпических событий.

– Как на протяжении века менялось отношение общества к деятельности «Лехи»?
– Юные бойцы «Лехи», бойцы за свободу, были настоящими революционерами, которые за очень короткий срок смогли повлиять на ход истории. Конечно, они совершили немало ошибок, и все же их вера смогла освободить Израиль от британской оккупации. Мы говорим об абсолютном меньшинстве, которое вело борьбу с огромной Британской империей, и подвергалось преследованиям как со стороны британцев, так и со стороны евреев, видевших в них террористическую группировку. Несмотря на это, бойцы «Лехи» были готовы заплатить за отстаивание своих идеалов очень высокую цену. Даже после создания государства бывшие бойцы, бойкотируемые правительством, не смогли построить карьеру и продвинуться надлежащим образом, потому что власти не признали их вклад, и бойцы оставались под подозрением. Это продолжалось вплоть до того, пока один из бывших главнокомандующих «Лехи», Ицхак Шамир, не стал главой правительства Израиля. Когда в восьмидесятые годы он пришел к власти, общество стало постепенно признавать вклад «Лехи» в борьбу за создание государства, но это произошло только спустя тридцать лет.

– Были ли впоследствии у Мордехая Шалева разочарования, связанные со службой в «Лехи»?
– Я не думаю, что в молодости он был критически настроен к деятельности организации, но со временем его взгляд стал неоднозначным: он начал отрицательно относиться к экстремизму, свойственному этому движению. Помню, с некоторыми вещами папа был категорически не согласен, однако сильная эмоциональная связь с Израилем поддерживала в нем теплые чувства к бойцам. Любовь к истории и Танаху сопровождала его до конца жизни. Он по собственной воле ни разу не выехал за пределы Израиля, чем лишил себя многих возможностей. С другой стороны, я помню, как идея отказа от территорий взамен на мировое соглашение не была для папы табуированной: все зависело от умения вести переговоры. Я думаю, он был очень разочарован неготовностью израильских арабов к сотрудничеству, и это сильно подорвало его веру в то, что они готовы признать существование государства Израиль. Однако папа цеплялся даже за малейший намек со стороны Палестины на готовность идти навстречу и был готов попытать удачу. С годами он стал придерживаться умеренных взглядов, но кое-что оставалось неизменным до конца его жизни: любовь к своей земле и уверенность в том, что без Израиля существование еврейского народа невозможно.

– В романе есть еще одна сюжетная линия, связанная с учением Раби Нахмана.
– Верно, сын Рахель становится религиозным человеком и примыкает к бреславскому течению. На самом деле я не планировала включать этот персонаж в канву повествования, но образ напрашивался сам собой, и я его оставила.

– Что вы думаете о том противоречии, которое существует между учениями Раби Нахмана и тем, как сложилась его личная жизнь? Известно, что перед путешествием в Палестину он оставил свою семью без средств к существованию.
– Очень трудно оценивать поведение предшествующих поколений по меркам сегодняшних ценностей. Это были совершенно другие люди. Полагаю, Раби Нахман следовал сильному внутреннему голосу, который звал его в Эрец-Исраэль. Очевидно, что, опираясь на мировоззрение тех лет, он придавал этому зову большое значение. В роман заложено мое глубокое убеждение в том, что смерть годовалого сына Раби Нахмана полностью перевернула его жизнь и пробудила в нем рассказчика – можно вообразить, до какой степени его поглотило горе – и я не считаю, что это плохо. Боль приводит нас как к откровению, так и к безумию. Согласно воспоминаниям учеников, жена Раби Нахмана обвиняла его в том, что он не смог уберечь сына, и это делало его страдания еще более невыносимыми, поэтому, разумеется, я не могу его судить. Я вообще далека от осуждения. Это относится и к работе: я не даю оценок своим персонажам и бойцам «Лехи» в частности. Пускай они ошибаются, но моей целью остается погружение в человеческие переживания, без каких-либо попыток порицания.

– Убеждение в том, что «нет в мире отчаяния» – следствие личной утраты?
– Полагаю, что да. В конечном счете, Раби Нахману удалось найти путь от нестерпимой боли к успокоению души. Он, в отличие от «классических» раввинов и приверженцев консервативного иудаизма, сумел обратиться к индивидуальным переживаниям, прикоснуться к человеческому сердцу. Раби Нахман, рекомендуя натянуть улыбку в минуты скорби, пытается показать, что у нас всегда есть выбор, что при желании мы можем найти тот или иной источник радости, что не все потеряно. Радость стучится в разбитое сердце. Это очень прогрессивный и терапевтический взгляд на мир, поэтому я считаю, что значительный вклад Раби Нахмана актуален и сегодня.

– Для вашего творчества характерна тема страдания. Вы согласны с учением Раби Нахмана?
– Я выражаю двоякое отношение к его фигуре через образ Рахель, которая настроена к религии очень критично. Знаешь, я не категоричный человек и не стремлюсь им быть. Раньше я мучилась из-за того, что не могу собрать целостный взгляд на мир: я всегда слышу мнение обеих сторон и могу войти в положение каждой из них. Когда-то это причиняло мне много страданий, но сегодня я принимаю в себе эту особенность, уважаю склонность к сомнениям и способность видеть одно и то же явление с разных ракурсов. Похожим образом я смотрю и на Раби Нахмана. С одной стороны, меня пленяет его способность оказывать поддержку тем, кто мучим чувством вины и столкнулся со страданием, а также его талант показывать божественную любовь. С другой стороны, во многие его рассказы заложен настоящий экзистенциальный ужас, поэтому я солидарна со злостью Рахель, которая считает, что Раби Нахман забирает наших детей из-за того, что он лишился своего. Конечно, прежде всего она имеет в виду своего любимого сына, который выбрал религию. Я бы хотела, чтобы мы могли взять из учения Раби Нахмана все самое прекрасное и актуальное – и это относится к иудаизму вообще – без максимализма, который сопровождается обособлением, замкнутостью и фанатизмом. Но об этом, конечно, можно только мечтать.