Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заглавное фото  –  Семен Файбисович. Экскурсия

 

С художником Семеном Файбисовичем я познакомилась полтора года назад, когда он участвовал в Тель-Авивской выставке-ярмарке «Свежая краска».С первого же разговора, с первого же интервью стало ясно, что во многом взгляды наши совпадают: во многом, но не во всем, например не в том, как стать знаменитым или привести к тому, чтобызнаменитым тебя сделали другие. Именно это «не совпадение» и желание обсудить художественный «передел» привело к нынешнему интервью. Но на деле есть и серьезные причины: у Семена Файбисовичав Москве были организованы одновременно две выставки: «Ретроспектива» в Третьяковской галерее до 28 июля (да-да, все уже отметили, что рядом с Репиным), а до 28 мая проходила выставка в рамках экспозиции современных художников в ГУМе «ГУМ-Red-Line», в свою очередь также в рамках – в рамках фестиваля «Черешневый лес». В Москве об этих выставках написали все: если бы я начала собирать линки и ссылки, то заполнилась бы тетрадь, точнее с десяток экранов. В Израиле же, где Семен живет уже почти четыре года, эти выставки не заметили: пара интервью на русском языке, несколько заметок в блогосфере, израильский художественный истеблишмент молчит. Впрочем, истеблишмент всегда молчит, потому, как не говорит, а выражается. Вербально не художественно выражается на не художественные темы и не по художественным поводам.
Что можно сделать для того, чтобы поменять подобную ситуацию? Об этом разговор, начавшейся, естественно, с выставки в Третьяковке – с серьезнейшей ретроспективы к 70-летию художника, с почти самых первых работ, а всего на выставке «Ретроспектива» их более ста.

– Семен, открылась огромная ваша выставка в Третьяковке, ее заметила израильская русскоязычная публика, и почти не заметила пресса в Израиле. Насколько художник, большой художник, такой, как вы, может рассчитывать на внимание другой страны – все еще чужой или постепенно становящейся своей?
– Мне трудно об этом судить. Я знаю, что такие художники, как Кабаков, Комар-Меламид, Брускин, приезжая (наезжая) в Израиль становились сразу почетными гражданами, почетными членами союза художников… В общем, им оказывали почести и внимание. Впрочем, по части селф-промоушена я им и в подметки не гожусь…

– А насколько я помню, а я помню все их приезды, это были мелкие локальные мероприятия, хоть я и не люблю этого слова, и никакие большие выставки им не устраивались.
– Я про это ничего не знаю. Но начнем с того, что, когда я прибыл в Израиль, меня здесь вообще никто не заметил, хотя я приехал уже вполне известным автором. Некоторое время назад я попал за кулисы Музея Израиля благодаря своей знакомой из третьей страны, связавшей меня с кураторами. Очень интересно и продуктивно пообщались. Один из кураторов музея, которая знала мое творчество, сильно удивилась, что она ничего не слышала о том, что я репатриировался, что здесь уже больше трех лет… Говорят, на художественной сцене Израиля все строится на личных отношениях, рекомендациях, но никто их не дает. У нас с ней есть общие знакомые. Выходит,  русскоязычные художники, которые здесь живут и знают, что я уже давно в Тель-Авиве, ни словом об этом никому не обмолвились?

– Что, на мой взгляд, странно.
– Да нет, понятно – воспринимают, как угрозу. Очень тесный круг, очень маленький рынок, все изо всех сил держатся за свое. В России, хоть она и провинция арт-мира, такого нет. Напротив, есть интерес к тому, что происходит в арт-мире; есть люди, которые следят за молодыми художниками, за новыми именами, веяниями, за тем, что происходит на Западе, вообще в мире. А тут, скорее, резервационное сознание превалирует: мол, у нас свой космос, а других как бы нет.

– Мне кажется, вы заблуждаетесь. Здесь присматривают за молодыми художниками; все высшие учебные заведения устраивают выставки выпускников, продвигают своих воспитанников. А вы пробовали сами выйти на коллекционеров, арт-дилеров, или это закрытая от чужаков извне каста?
– Единственное, что я в этой связи пробовал – выяснить, кто из местных крутых коллекционеров покупал мои картины в Москве. За бешеные деньги, к слову.Но моя попытка выяснить, кто это, потерпела неудачу – мой московский галерист мне этого не сказал, а здесь вообще никто, повторяю, не дает рекомендаций, не делится информацией, насколько могу судить. Замкнутый круг.

– В Израиле периодически объявляются конкурсы, в которых могут участвовать любые художники на условиях анонимности. Как это происходит в России?
– Про такие конкурсы не слышал, и поправде не очень понимаю, в чем их смысл – просто куча-мала. Но у меня своя отдельная история, со мной-то все еще при советской властипроисходило, когда тоже меня никто не хотел замечать, даже на Малой Грузинской. Меня ведь американцы «открыли» как раз там – в 1985 году увидели на общей выставке среди массы работ (тоже, кстати, куча-мала в своем роде, только без анонимности) одну мою и ткнули в нее пальцем – только в мою. Вообще я слегка фаталист.

– Тогда, как фаталист, скажите – насколько, по-вашему, для художника силен элемент удачи? Или, скорее, случайности?
– Считаю, что этот элемент – случайной удачи – очень важен. По крайней мере, по моему собственному опыту. Фортуна – дама капризная. То вдруг сияющим ликом к тебе поворачивается, то, как ни старайся, ни выкладывайся в работе – хоть шедевр за шедевром выдавай, противоположное место тебе годами демонстрирует, если не десятилетиями. А то, – когда ты совсем отчаялся и опустил руки, – опять сияющим ликом поворачивается. Но здесь, в Израиле, мне неинтересно начинать с нуля, посылать свои картины на конкурсы, обивать пороги галерей – что, заходить с улицы с каталогом огромной ретроспективы в главном музее России? Как-то унизительно это, тем более, есть подозрение, что в таком разе проигнорируют «с особым удовольствием». Так же и на конкурсах будет. Подобное один раз уже случилось, вы в курсе. В общем, я давно понял: единственный мой шанс – каким-то дуриком оказаться в верхних слоях здешней атмосферы. А это уже вопрос к фортуне – вот и не дергаюсь.

– На что вы рассчитывали?
– Ни на что. Я не собирался строить здесь карьеру – в общем-то уже все сделал, прошел свой путь. У меня были другие мотивы переезда сюда, просто тут вдруг возник новыйпроект, он меня воодушевил, захотелось его представить, естественно, но попытки представить его здесь потерпели фиаско. А теперь он выставлен в Москве в ГУМе. Третьяковка тоже хотела его показать, но не вышло «по техническим причинам». В общем, в России «Песнь о Тель-Авиве» вызвала заметный интерес – даже уже большую персональную выставку предложили сделать в галерее ГУМа. А в Израиле интерес нулевой.

– Что вы слышали от зрителей в Москве, какие отзывы об этих выставках – в Третьяковке и в ГУМе?
– О выставке в ГТГ отзывы обильнейшие и сплошь восторженные – если отбросить ложную скромность. Даже соседство гала-выставки Репина не повлияло на такие оценки.У кого-то даже стимулировало их. Что до выставки ТА проекта, я получил, помимо прочих лестных оценок, очень ценное для меня мнение моего куратора выставки в ГТГ. Сходив в ГУМ, он очень сожалел, что этот проект не завершает экспозицию в Третьяковке – сам написал мне об этом.

– Может ли художник, уже не юный, стать известным в другой стране? Мне кажется, даже Комар и Меламид не столь известны в Америке.
– Хотя они прекрасные промоутеры, в отличие от меня. А Кабаков вообще поднялся на самый верх.

–  Да, но он один из немногих, кому это удалось, как например еще и Александру Косолапову. Комар и Меламид остались, на мой взгляд, такими «Довлатовыми от искусства»…
– Не берусь выставлять оценки и сравнивать, но есть еще Эрик Булатов, к примеру, который преодолел стену недоверия – в том числе своей персональной выставкой в Центре Помпиду. Но мы говорим о метрополии. В Нью-Йорк художники съезжаются со всего мира, чтобы сделать карьеру, потому что признание в этом городе означает признание в мировом масштабе, а Израиль по значимости признания в нем тут и близко не стоит.

– Поскольку это молодая страна, которая до сих пор ищет себя, и люди, во всяком случае, моего поколения, тоже задаются вопросом, что они тут делают и почему они тут живут – нечто, что и приводит к ощущению резервации, потому что мы все еще копаемся в себе. Хотя наша молодежь разъезжается по всему миру, становится абсолютно космополитичной, но со стороны более старшего поколения, которое в основном и правит бал в искусстве, в том числе и с точки зрения финансирования, до сих пор есть некая закрытость, даже заточенность: не трогайте нашу еврейскую честь, нашу израильскую суть.
– Во-во. Мне совсем недавно объяснили, что мне тут ничего не светит хотя бы из-за отсутствия этого «еврейского духа». И чихать, что мой проект – песнь о Тель- Авиве: какого надо духа в нем нет. К тому же здесь – тоже по молодости страны, вероятно, – ощутимо отсутствие структурированности в сознании, в том числе и в культурном, художественном. Например, если слегка упростить, во всем мире во главе угла современное искусство – именно в его пространстве все ищут признания, успеха. А салонное искусство и китч в своих культурных нишах – со своими интересантами и т.п., но это типа обочина. В общем, у всего есть свое место, и никто ничего ни с чем не путает. А здесь все в одной куче, в одной кастрюле, ничего не дифференцировано, в том числе по качеству, и не ощущается такая потребность – дифференцировать. Это сильно затрудняет профессиональное общение, вообще разговор: какие-то вещи трудно объяснять – если вообще возможно. Я еще в студенческую пору, занимаясь волейболом, заметил, что показать себя можно только играя с хорошими игроками против хороших игроков:  за редкими исключениями, только подтверждающими, как известно, правило.

– После прошлогодней выставки «Свежая краска» у вас сложилось какое-то общее впечатление о том, что здесь делается, об общем уровне? В «Свежей краске» участвовали и известные мастера, и совсем молодые художники, недавние выпускники.
– У меня как раз осталось впечатление кучи малы, потому что молодые ребята еще учатся и, естественно, они следят за тем, что происходит в мире. Думаю, это входит и в их студенческую программу, и в павильоне молодых было интересно – несколько провинциально, но очень живо. А вот в той «галерейной» экспозиции, в которой я, к несчастью, участвовал – как раз каша в чистом виде: все в одной куче. И никто не усмотрел в этом ничего предосудительного. Будто так и надо.

– Как раз усмотрели, и в этом году организаторы выставки отказались от представительства галерей, предоставив посетителям самим решать какие тель-авивские выставочные анклавы посещать.
– По мне и это не совсем правильно. Неправильно считать, что галерейные художники только о том и думают, как бы себя продать. Я и в Америке, и в России был галерейным художником, но всегда делал только то, что сам хотел (что это продавалось, другой разговор). Главным для меня всегда была свобода. Просто и для ярмарки нужен какой-то отбор по уровню, по качеству, а не только кто деньги за бокс заплатит.

– Что должен на ваш взгляд делать владелец галереи, чтобы обеспечить художнику эту свободу?
– Признать за ним это право – только и всего. Я со своей американской галеристкой порвал ровно из-за того, что она мне в нем отказала. Это был1990-й год, и она завела со мной разговор о творческих планах. А у меня как раз закончился «советский» период, спертый воздух весь ушел и все, что раньше гипнотизировало,тоже исчезло. Вроде как не на что смотреть стало. И тогда возник проект «Очевидность», также представленный в Третьяковке, в котором я хотел исследовать оптику собственного зрения. Не на что мы смотрим, а как? И я ей довольно пространно это объяснил, был очень воодушевлен, только этим хотел заниматься. Она выслушала, одобрила – мол, страсть как интересно, и потом начала объяснять, почему я должен продолжать заниматься тем же, чем занимался раньше. Она меня с этим вывела на рынок, она это продавала, ее коллекционеры меня узнают, а начинать вновь с начала рискованно – могут не принять. В таком роде. А ведь она меня открыла именно тогда, когда я занимался откровенно некоммерческими вещами: практически никому они не были интересны и ни у кого и в мыслях не было это покупать. Тогда она почувствовала и оценила этот вызов всему, этот риск, но на дальнейшее ее не хватило. Выходило, что в империи зла, делая, что хотел, я – пусть и нечаянно -угодил в их «яблочко» (в обоих смыслах). А теперь в империи добра и свободы должен плясать под их дудку? Нет, нет и нет! Я вернулся и сделал проект «Очевидность» в Москве.

– Но здесь и сейчас  – в Израиле – сложилась такая ситуация, что вы не пляшете ни под чью дудку, но никто и не играет с вами дуэтом.
– Я живу, как жил раньше, как всегда. Да, в Израиле я не востребован в силу местных правил игры, которые я так и не постиг до конца. Да и не хочу уже постигать. У меня нет задачи заставить кого-то играть по своим правилам: просто, делая что-то, я надеюсь, что это может быть интересно. Дальше дело фортуны. Или ее безделья.

– Это дико интересно. И мне, как вашему персональному зрителю, ужасно обидно, что этого не видят другие. Что еще можно сделать в наше время, что?
– Я ничего другого не придумал, как просто поделитьсяс вами своим изумлением.

– Что-то сдвинулось с мертвой точки, когда о вас написали? Имеют ли официальные СМИ, а не социальные сети, отношение к реальной жизни? Влияют ли они?
– Не знаю, мне трудно об этом судить. Тем более выражение «официальные СМИ» у меня с советских времен вызывает идиосинкразию. В Америке, когда я там функционировал, была пара очень авторитетных журналов по современному искусству – все внимательно читали рецензии на выставки; почётен был даже сам факт рецензии на твою выставку.

– Есть ли у вас надежда, что из России вдруг приедет известный галерейщик с деньгами, который хорошо вас знает и начнет вас продвигать по законам современного израильскогоарт-рынка?
– Во-первых, в Москве с гулькин хрен галеристов, которым бы я доверился, и не слышал, чтобы кто-то из них собирался в Израиль, тем более был знаком с «законами современного израильского артрынка». Слишком гипотетическое предположение, в общем. Тем более в Москве сейчас своих проблем хватает – не очень хорошая ситуация с артрынком, деликатно выражаясь.

– А где она хорошая?
– Во всем мире. Дело в том, что Россия – это исключение, спасибо товарищу Путину. Запад сейчас проецирует свое отношение к нему на отношение ко всему современному российскому искусству – точно так, как это было во времена Горбачева, но только с обратным знаком. Мне мой галерист Овчаренко рассказывал, что, когда он раньше представлял работы, в том числе мои, на разных известных ярмарках – в Берлине, Базеле… – посетители, когда видели, что галерея из России, с интересом заходили на стенд. Теперь (после Крыма), видя то же самое, проходят мимо. Еще некоторое время брыкались аукционы – Филлипс, Сотбис, Кристис, но и они после нескольких неудачных аукционов редко представляютсовременных российских художников.

– Под влиянием политики и конъюнктуры к работам русских художников потеряли интерес?
– Дело в том, что начиная со второго русского бума (2007 – 2011 гг.. примерно) основными покупателями стали русские. Но потом многие из них потеряли много денег – из-за общей экономической ситуации, из-за санкций… Да и вообще современное искусство покупают, когда понятно, что будет завтра, когда растет экономика, но ведь в России сейчас все ровно наоборот. А западный рынок при этом давно на подъеме, просто российский сегмент отсечен от этого процесса.

– Вот приехал художник в другую страну. Известный, прекрасный, продающийся. И вдруг он попадает в какую-то капсулу, вакуум. Как вы функционируете в этой капсуле? Пафосно выражаясь, благодаря жажде творчества, которую ничто не может уничтожить? Или это привычка, образ жизни?
– Кажется, я не подхожу ни под одну из этих моделей. Проект, о котором мы говорили– «Метаморфозы» – я уже закончил. Очень плотно занимался им больше трех лет. Проект огромный, и у меня много разных затей по поводу различных форм его презентации: если бы дело пошло, на многие годы было бы, чем заняться. Но я закончил его не потому, что живу в вакууме, а потому что он завершился естественным образом. И я впервые в жизни почувствовал, что в голове пусто. Всю жизнь ее распирало от идей, а тут никаких, выходящих за рамки последнего проекта. Возможно, надо просто передохнуть от всей этой нервотрепки, а там, глядишь, что-нибудь зашевелится. А пока чувствую себя типа пенсионером.

А насчет вакуума – я ведь привык в нем существовать. Когда я вернулся в Москву из Штатов, то оказался под перекрестным огнем критики актуального искусства – меня буквально с дерьмом мешали за то, что я не соцартист, не концептуалист, не инсталлятор; делаю все не то и не так, как велел Кабаков. В известном смысле я был (и остаюсь) его антиподом, и это выглядело совершенно неприемлемым, неприличным, когда все делали «правильно», а критика обслуживала эту «правильность».

Словом, затравили, но, тем не менее, свою «Очевидность» я продолжал делать и чувствовал, что никто до меня такого не делал. Уникальность этого «исследовательского проекта» потом подтвердилась, а тогда и про него, если писали, то гнусности, а чаще просто ни слова, о чем он. Я тогда, в 1995-м году, тоже прекратил работать. И из-за этой травли, и из-за ее последствий: никто не покупал и даже выставлять перестали – ни творческих перспектив, ни средств к существованию. Мой галерист вернул все мои работы, включая последний проект, что он мне заказал, гарантируя оплату, а потом отказался платить. Мол, не то – не то, что раньше. Сейчас, кстати, этот проект на тему Холокоста – «Вместе со Спилбергом. Опыт деконструкции» – тоже в Третьяковке.

– От травли обычно убегают.
– Да, и я убежал в литературу.

– А пустота?
– Ну, еще одна разновидность пустоты была в советские времена, когда я по большей части показывал свои работы нескольким друзьям и ставил холсты лицом к стене. Тогда для меня живопись была не  профессиональным занятием, а способом человеческого выживания в бесчеловечной ситуации – была способом выяснения отношений с ней. И помыслить не мог тогда, что когда-то это будет широко выставляться, не говоря уже продаваться.

Видите – на всяких таких «пустотных» историях моя «творческая биография» и выстроилась. Поэтому я достаточно спокойно отношусь к нынешней ситуации – в ретроспективе всей жизни.

– А что бы вы пожелали себе в Израиле – выставки, каталоги, пресса, известность?
– Естественно, художнику, если он что-то делает, сделал, хочется показать сделанное. А как это будет, во что выльется – если выльется, – я не знаю и не загадываю. Просто ты ведешь разговор, который тебе самому интересен, с самим собой, а еще со своим временем, местом, с богом, если он у тебя есть. И конечно, со своим зрителем – надеешься, что окажутся те, кому этот разговор станет интересен, кого он «подключит».

– Жду с нетерпением таких подключений на ваших выставках в Израиле.

Интервью взяла Маша Хинич. Все фотографии предоставлены Семеном Файбисовичем

Линки на выставки Семена Файбисовича в Москве
https://www.tretyakovgallery.ru/exhibitions/ochevidnost-retrospektiva-semena-faybisovicha/

https://gum-red-line.ru/interviews/semen-fajbisovich.html

Ссылка на интернет-альбом работ Семена Файбисовича
https://www.facebook.com/marina.dussan/media_set?set=a.736321336379604.1073741946.100000052340640&type=1