Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заглавное фото: GUIGNOL PUPPETS 2016

Что только не затевалось вокруг ожидавшихся гастролей проекта Андриса Лиепы «Возрождение Русских сезонов Дягилева и балетов Михаила Фокина». Брались интервью, писались статьи, летали в Москву, смотрели балеты в исполнении труппы Музыкального театра Наталии Сац. Планировали лекции, мастер-классы и встречи. Среди прочих – встречу с Элиягу Эриком Бокобза, известным израильским художником родом из Франции, из семьи выходцев из Туниса. Поводом стала переписка с ним в связи с его выставкой в Рамле, где Бокобза показывал анимацию на тему истории возникновения израильского гимна. Выяснилось, что многие русскоязычные зрители говорят о том, что его работы напоминают им работы Леона Бакста. А где Бакст – там «Русские сезоны». И потому я отправилась в студию к Эрику Бокобза поговорить о русских художниках начала 20 века, но разговор быстро повернул в другую сторону, несмотря на альбомы Ларионова и Гончаровой, лежавшие на столе.

– Элиягу! Как начался твой роман с русскоязычным Израилем?
– Если ты помнишь, то в 1990-е годы алия из России привнесла в страну не только врачей и музыкантов, но и критику культуры в Израиле.

– И сегодня это есть, но в меньшей степени.
– А тогда шел горячий спор, меня разозливший. Я всегда говорил, что мне, как выходцу из восточной общины, важно показать, что нас множество, и все мы разные. Но приехать и говорить о восточной культуре, моей культуре, как о «недокультуре» – это очень раздражало и порождало ответную критику. Поэтому я говорил – верно, русские привезли сюда культуру, но, если ты смотришь на нее более внимательно, то понимаешь, что речь идет о культуре, отстающей на 20 лет.

– Ты задавал себе и окружающим вопрос – отчего?
– Пару лет назад у меня прошла выставка в городской галерее Раананы. В муниципалитете Раананы есть отдел, который занимается репатриантами из Франции – посылают им уведомления о различных мероприятиях на французском языке и прочее. И потому, когда я готовил выставку, ко мне тотчас обратились, сказали – ты ведь говоришь по-французски, давай проведем отдельную встречу с франкоговорящими жителями Раананы, и я с радостью согласился. Объявили дату встречи, вход свободный. Когда наступил день встречи, оказалось, что никто не пришел

– Почему? Закрытое сообщество?
– Абсолютно. Они в точности повторяют то, что делала в начале 1990-х русская алия. Они настолько закрыты, что такой художник, как я – израильский художник, достаточно известный, готовый говорить с ними на их языке и рассказать о том, какой путь он прошел, их не интересует. Их интересует только тот мир, с которым они приехали. Музыка, театр, художники – они купят здесь картины тех художников, которые покупали там. Это разочаровывает. Это был удар для меня: даже тех, с кем я говорю на одном языке, я не интересую.

– Но как раз твое искусство нравится репатриантам из России, могу тебя заверить. В твоей библиотеке – альбомы русских художников-авангардистов начала 20 века, японских фотографов, европейских классиков. И хотя ты подчеркиваешь свое восточное происхождение, ты открыт – во всяком случае, с точки зрения выбора книг.
– Моя библиотека отражает область моих интересов. Есть некоторые точки в моей личной истории, в моем искусстве, где я пересекаюсь с искусством русским, которое хорошо знаю.

 – Как, к примеру, работы Леона Бакста, творчество которого, по твоему же признанию, оказало на тебя влияние.
– Я бы сформулировал иначе: у нас есть нечто общее. «Русские сезоны» Дягилева сильно меня впечатлили.

 – Каким же образом? Это же другая эпоха.
 – Я пришел к живописи через дизайн. Когда наша семья перебралась из Туниса в Париж, братья моей матери, как многие евреи, оказались в центре модельного бизнеса. И я, еще будучи старшеклассником, всегда думал, что стану дизайнером моды. Мои дяди владели фирмой, которая сотрудничала с ведущими в то время дизайнерами одежды из кожи. Я говорю о конце 1960-х, начале 1970-х. Наша семья оставалась в модельном бизнесе долгие годы, до сих пор мой дядя во Франции поставляет мужские сорочки для самых известных европейских домов моды, ткани для которых производят на фабриках в Марокко, шьют в Тунисе, затем продукция возвращается во Францию. Мир, в котором я вырос – это мир моды, и он был мне очень интересен. Я – единственный ребенок у своих родителей – появился через год после того, как они переехали из Туниса в Париж. Мой старший дядя открыл сеть парикмахерских в Париже, и в каждой поставил директорами своих братьев и сестер. В то время в Париже часто владельцы мелких бизнесов жили в квартирах в том же здании. Моя мама руководила одной из таких парикмахерских, а отец пошел продолжать учебу в Сорбонне – у него третья степень по юриспруденции. Так что я родился в квартире, которая находилась рядом с парикмахерской, а парикмахерская была оформлена в стиле Людовика XVI-го – антикварная мебель, бархат, золото, люстры а-ля мадам Помпадур. Одна из дверей парикмахерской вела в нашу квартиру, обставленную авангардной мебелью 50-х годов, в сине-бело-красной гамме, или сине-красно-желтой, с металлическими ножками. Все детство я провел, перемещаясь из французского стиля Людовика XVI-го в холодный модернистский авангард, подходящий Тунису. Сегодня у меня уже не осталось той антикварной мебели, но есть мебель из 1950-х. Так я и живу – между эпохами.

Моя еврейская мама очень хорошо понимала, что такое мир моды: сегодня ты на вершине, завтра – банкрот. К тому же у меня были очень хорошие оценки в школе – мы жили уже в Израиле, так что я оказался в итоге на фармацевтическом факультете Иерусалимского университета. Учиться в художественную школу я пошел только в 32 года, потом некая галерея приобрела мои работы… Моя мать пришла из мира оперы и театра, она училась оперному пению в Тунисе, который расположен близко к Италии, там было очень много итальянцев, и опера была крайне популярна. Мама училась оперному вокалу, потом вышла замуж за моего папу, и, даже несмотря на то, что он был коммунистом, женщина в Тунисе не могла петь, это считалось непочтенным занятием. Потому старшая сестра моей матери, которая также хотела стать оперной певицей, уехала во Францию. А мама вышла замуж, отказалась от карьеры певицы, но работала в театре и на радио, ставила радиопостановки. Театр, сцена было чем-то, что сидело в ней очень глубоко. Я думаю, что, если б я не настаивал на том, что хочу быть дизайнером моды, а решил бы стать художником по костюмам в театре, может быть, мне бы позволили. Моя мама была сионисткой, по ее настоянию мы совершили алию, но вся ее семья осталась в Париже, в мире высокой моды.

 – И потому она настояла на том, чтобы ты приобрел в Израиле практичную специальность?
– Именно так. Но вернемся к русскому балету и моде. Когда ты думаешь о модном бизнесе, находясь в Париже, то, прежде всего, стоит назвать имя Поля Пуаре, чьи заслуги перед модой 200го века приравниваются к вкладу Пикассо в искусство. Он много сотрудничал с театрами в создании костюмов, устраивал балы в духе «Шехерезады» Фокина в Дягилевских сезонах.

– Известно, что «Русские балеты» Дягилева в Париже очень повлияли и на мир моды и на мир дизайна.
– Да, об этом я и говорю – Поль Пуаре воплощал в дизайне одежды и интерьеров то, что Леон Бакст делал на балетной сцене. Позже, когда я начал серьезно изучать русский балет, то уже обнаружил точные правила, на которых все строилось.
Будучи школьником, я очень увлекался периодом 1920-х годов. Больше того, у меня была юношеская мечта: «прожить» самому период с 1918-го по 1938-й год – поскольку все, что тогда происходило в центре Париже, мне было очень важно и интересно. У меня много книг, посвященных тому времени, я довольно хорошо знаю период между двумя мировыми войнами. И когда я понял это где-то в 1980-м году, то стал всматриваться в то, что происходило вокруг меня – в дизайн, искусство, и это в конечном итоге привело меня в художественную школу.
На смену русскому балету в Париже в 1930-е годы пришел Шведский Балет – The Swedish Ballet, также сотрудничавший с художниками авангарда. Хотя это звучит парадоксально, но авангард связан с прошлым – ничего нельзя построить без фундамента; модернизм каждый раз заново изобретает колесо. Я всегда считал, что нельзя идти вперед без того, чтобы оглядываться назад: и это я понял, изучая балеты «Русских сезонов», у которых были два источника вдохновения – классика и фольклор, но которые были шокирующими для своего времени. От этих же источников отталкиваюсь и я в своем творчестве. Я оглядываюсь назад для создания нового, своего, связанного с моими корнями. Можно быть провокатором в искусстве, используя новые материалы, новые технологии или – как я – свое прошлое.
Когда я изучал фармакологию в 1980-е годы в Иерусалиме, на медицинском факультете, я носил одежду от Жана Поля Готье и выглядел как европейский джентльмен: костюм, галстук, запонки. Чтобы выглядеть не так, как все, необязательно красить волосы в розовый цвет или делать пирсинг. Можно просто «натянуть» на себя другую эпоху.

 – Выражать себя посредством элегантной «бабочки», забывшей упорхнуть?
– Когда в возрасте 32 лет я поступил в художественную школу, то вокруг меня все как выглядели как художники, я же выглядел как аптекарь. Но чем более странно выглядит художник, тем более обыденно его искусство, потому что все усилия он прикладывает к тому, чтобы «выглядеть», а не к тому, чтобы «создавать».

– У тебя постоянное желание плыть против течения?
– Мы все хотим быть особенными, потому многие художники не хотят выглядеть как их бухгалтер. У меня было собственное представление об авангарде – о том, что он там, где прошлое, а не там, где будущее. Мой авангард находится на холсте, я называю его «калейдоскоп времен», поскольку зрители не всегда знают, когда это нарисовано – я играю с временами.

– В современном искусстве сегодня распространено понятие сайт-специфик, говорящее о соответствии работ и пространства выставки.
– Мои выставки всегда выстроены как диалог с тем местом, где они располагаются. Выставка в кибуце Барам была посвящена этому кибуцу, выставка в «Бейт ха-Тфуцот» – нерелигиозному еврейству в том самом музее, где ведется поиск смыслов, что такое еврейство.

– А выставка в Эйн-Хароде?
 – Та выставка располагалась в отделе иудаики, называлась «Национальность: еврей», и была посвящена вопросам дуализма.

– Что бы ты нарисовал к гастролям театра балета в Израиле, который реставрировал декорации и костюмы Бакста?
– Не знаю, я медленно работаю и не могу сразу ответить. Период обдумывания картины у меня очень долгий, я очень не спонтанный, нет такого – чтобы меня осенило и я нарисовал что-то. Я думаю об очень многих вещах одновременно, изучаю, начинаю готовить выставки за 3-4 года до их открытия. И потому, если я захочу сегодня сделать что-то, посвященное русскому балету, то осуществлю задуманное только через три года. Следующая выставка, над которой я сейчас работаю – это фильм и картины. Пока что я знаю только приблизительно, что это будут за картины, не детально. Но знаю, к какому результату я должен прийти.

– Ты даже представляешь пространство будущей выставки?
– Разумеется. Но и эта идея изменяется. Я даже делаю 3D-модель павильонов. Но когда доходит до дела, когда ты уже стоишь перед холстом, все может измениться. Для меня очень важен фактор времени, период обдумывания.

 – То есть ты обдумываешь не будущую работу, а будущую выставку.– Именно так. И мне очень важно, знать, где выставка будет. Я часто называю свои работы инсталляциями. Важно и то, кто куратор выставки. Я люблю работать с теми, кто хорошо пишет. Я никогда не пишу о своих работах и не правлю тексты кураторов. Хороший куратор понимает художника лучше, чем он сам. Моя работа – это пласты, я создаю их сложным способом, многие не проникают внутрь работы, застревая на верхнем слое. А хорошие кураторы знают историю искусства, они понимают, откуда происходит то или иное в моих картинах, источники, влияния.

– Кто на тебя еще повлиял? Бакст, русские авангардисты, мода начала 20 века…
– Прежде всего, всё это вместе. Я ведь родился в Париже, это то место, где все может сосуществовать одновременно. Мой стиль – это я, а я – это всё, что мне интересно. Свою первую маленькую студенческую студию в Иерусалиме я оформил в стиле Мондриана. Но потом понял, что из-за избирательного подхода оставляю «за бортом» мою любовь к антикварной мебели, к этническому стилю, к культуре Туниса, очень колористичной и фольклорной. И решил не ограничивать себя и свой стиль. Я уже говорил, что меня очень интересовал период 1920-30 годов. Но меня интересует и период 1950-60-х. Меньше всего меня интересует «мое» время.

 – Твое время – прошлое. А твой стиль – каков он с твоей точки зрения?
– На мою первую выставку пришел Меир Пичхадзе, и он познакомил меня с творчеством Нико Пиросмани. У него такой же наивный взгляд, как у Гончаровой. Не знаю, что думают «русские» о Пичхадзе и о Зое Черкасской, но я поместил сам себя в эту группу: Пичхадзе, Зоя и я. Думаю, что мы трое что-то сделали для израильского искусства.

– Вы задали новые направления.
– Различные направления, но между ними есть точки соприкосновения. С Пичхадзе меня объединяет наивный подход, с Зоей – критичный. Думаю, что все трое мы занимается искусством эмигрантов. Хотя многие определяют мое искусство, как наивное. Но я не наивный художник, нет – и борюсь с этим стереотипом много лет, даже пошел учиться анимации, поскольку с точки зрения технологий это не то, чем занимаются наивные художники.

– Но прежде ты закончил школу искусств «Калишер». Зачем?
– Так же меня спросили на приемной комиссии – зачем я пришел учиться? И я ответил «я рисую то, что я могу, а не то, что хочу, и хочу научиться рисовать то, что я хочу». Я ведь дважды подавал документы. Сначала не смог освободиться от работы фармацевтом, спустя два года подал снова и тогда уже пошел учиться. Теперь уже нет той аптеки, в которой я работал, недалеко от площади Рабина, на улице Шломо ха-Мелех, но десять лет у меня была параллельная карьера. Я шел к своему искусству долгой кружной дорогой.
Когда я смотрю на чью-то работу, я стараюсь отделить «голову» от «руки» – так я оцениваю работу художника, по этим двум параметрам. Я могу сказать – у него потрясающая рука, но нет головы. Или наоборот. Иногда я вижу рисунки студентов академической школы, потрясающие рисунки, но я спрашиваю себя – для чего? У них отличная, потрясающая «рука», но нет мысли.

– А для чего ты рисуешь?
– Я стараюсь понять себя и свое место в мире. Как я умудряюсь сохранять баланс между всеми парадоксами, в которых живу? Мне легко перечислить эти парадоксы: я пацифист в милитаристском обществе, я – светский человек в религиозной среде, я – гей в гетеросексуальном мире, можно продолжить этот список.

– Почему ты называешь это парадоксами? Это жизнь.
– Я всегда обнаруживаю себя в меньшинстве. Я – восточный еврей, но похож на ашкеназа.

– Но это ты. Твой собственный выбор.
– Я всегда должен попробовать и понять: как я работаю здесь, как я здесь живу, почему не уезжаю? Та причина, по которой я занимаюсь искусством – чтобы в первую очередь объяснять себе. Я могу объяснить себе, но не могу объяснить другим. По сути, я приглашаю других прийти и посмотреть, что творится у меня в голове, что начинает работать только тогда, когда находит отзвук у зрителя – резонанс. Я говорю, а зритель ищет точку соприкосновения и, быть может, находит что-то совсем другое.
Наивно было бы думать, что искусство может изменить мир. Это утопия. Но искусство может изменить мировоззрение. Язык искусства позволяет говорить о вещах через субтекст. Мне важно, чтобы мои картины увидели те люди, которые не знакомы с таким способом мышления. И, быть может, привлеченные внешней стороной моего искусства, они что-то поймут. К примеру, что кто-то думает не так, как они. Есть в этом некоторый активизм – в том, что я делаю, и то, что я делаю это таким «кусачим» способом. Это то, что должно делать искусство.

 – Так давай вернемся к началу: русскоязычная публика любит твои работы, потому что они «кусаются»? За политический подтекст? За красочность?
– Не знаю… Ты мне сама скажи почему. Но я хотел еще рассказать о другом – об Александре Рубцове. После октябрьской революции один из кораблей царского флота с офицерами Белой армии, которые находились в море, узнав, что произошла революция, не захотели возвращаться, и оставались в открытом море. Этот корабль приплыл к берегам Туниса, который в то время был французским. Среди членов экипажа, оставшихся в Тунисе, был офицер по имени Александр Рубцов, ставший со временем одним из самых известных художников-ориенталистов в Тунисе, где в то время была крупная международная община – итальянцы, французы, жители Мальты, русские. С их точки зрения Тунис был не Африкой, а Францией. Я всегда любил работы Рубцова, альбом с репродукциями его работ – в моей домашней библиотеке. Также я интересовался еще одним «русским» художником:  он подписывал свои работы Erté. Это Роман Тыртов –  очень известный иллюстратор  в Доме моды Поля Пуаре с 1913 года. Тыртов – петербуржец и сын адмирала, стал одним из самых блистательных художников стиля арт-деко в Европе и Америке в 1920‑е годы именно под псевдонимом Erté. Так что у меня  много связей с русским искусством.
Когда я готовил одну из своих выставок, то думал, что поеду на полгода в Париж – город, в котором я вырос, и где много бывал, но никогда, став взрослым, подолгу там не жил. Но потом решил подготовить выставку, полностью полагаясь на свою память. Если я не жил там взрослым, значит, и не нужно.

– Воспоминания сродни театру. Ты сам начинаешь руководить персонажами и декорациями.
 – В каждой моей картине много театральности. Когда у моей матери был магазин одежды на Дизенгоф, я много лет оформлял ей витрины, как Энди Уорхолл. Потом, прежде чем я пошел учиться живописи, работал с несколькими театрами танца и рисовал декорации для фестиваля в Акко, но все это было любительством. Меня очень печалит, что у театров сегодня почти нет бюджета на декорации, на оформление сцены, во всяком случае, в Израиле.

– Так, как это было при Дягилеве?
 – И в Израиле это было. Реувен Рубин, Нахум Гутман – все они творили для театра, вспомни прекрасные костюмы Баруха Агадати. Связь между живописью и сценой для меня доминантна, и я думаю, что мой сегодняшний переход к анимации позволяет это показать. Теперь я могу создать представление и транслировать его на большом экране. И добавить музыку. И тогда получится настоящий рассказ…

Сайты художника – http://ebokobza.com/
http://www.ericbokobza.com/
http://ebokobza.brinkster.net/
Страница в фейсбуке – https://www.facebook.com/ericbokobza/

О выставке «Танец живота под звуки «Ха-Тиквы» в восточном стиле» в Центре Современного Искусства Центре Современного Искусства в Рамле https://www.israelculture.info/gimn-xa-tikva-soglasno-eliyagu-eriku-bokobze/

Prelude

https://www.youtube.com/watch?v=pewdhoBNUY8

 

Интервью взяла Маша Хинич. Все иллюстрации предоставлены © Элиягу Эриком Бокобза.