Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

В этом апреле Денис Мацуев даст три сольных концерта в Израиле.  В преддверии концертов  интервью у Дениса Мацуева берет журналист Владимир Мак. 

 – Денис, Вы на сцене около 25 лет. За это время вы переиграли много разной музыки. Чем Вы руководствуетесь при составлении программ?

– В первую очередь это любовный контакт с произведением, потому что без него невозможно никакое творчество. Если я технически освоил то или иное произведение, но при этом не установил с ним внутреннего контакта, не уловил его энергетику, не обрёл понимания того, что лежит в его основе, я не берусь его играть на сцене. Есть вещи, которые я очень хочу играть, но пока не чувствую их. Я выучиваю эти произведения технически и откладываю на некоторое время, потом возвращаюсь и смотрю, изменилось ли что-то, появилась ли между нами «химия». И это происходит каждый год. Несмотря на то, что у меня очень большой репертуар: 45 концертов с оркестром и 18 сольных программ, – я его постоянно пополняю. В год я учу минимум два концерта с оркестром и одну сольную программу.
– Есть ли в Вашем репертуаре монографические программы – посвященные музыке одного композитора?

– Безусловно. Есть как сольные, так и программы с оркестром. Программа с произведениями Рахманинова, включающая неизвестные произведения, которые я записал в Сенаре на рояле композитора, шумановская, и листовская программа, программа с произведениями Чайковского, прокофьевская программа. Это три концерта Чайковского, которые я исполняю в один вечер. Это все концерты Рахманинова. Плюс все концерты Прокофьева.

– Есть ли у Вас в планах записи и исполнения длинных фортепьянных циклов, как все сонаты Бетховена, 48 прелюдий и фуг Баха, все сонаты Скрябина, Прокофьева, все концерты Рахманинова и т.д.

– Из перечисленного планирую записать все концерты Рахманинова. Если говорить о больших, монументальных циклах, как все сонаты Бетховена или все фуги Баха, то я не собираюсь записывать их в ближайшее время. Потому что, я повторю то, с чего я начал: я не могу это делать ради спортивного интереса. Рихтер в своё время в интервью сказал, что у него был спортивный интерес – сыграть все прелюдии и фуги Баха наизусть. Это был экстрим, который его вдохновлял, и при этом он каждую прелюдию и фугу играл гениально. Не могу сказать, что я к этому готов. Именно не технически, с этим проблем нет, а с точки зрения концептуальной. Если говорить о бетховенских сонатах, то я играю, наверное, половину из них, но надеюсь, что настанет время, когда я запишу их все. Из циклов, которые мне близки – это все этюды-картины Рахманинова, это 24 прелюдии Шопена, это Гольдберг-вариации Баха.

– Ваши педагоги – Сергей Доренский, ученик Гинзбурга, ученика Гольденвейзера – то есть, воспитанник русской фортепьянной школы и Алексей Наседкин – ученик Нейгауза, выходца из немецкой школы пианизма. К какой школе тяготеете вы лично, как уже сложившийся пианист  и повлияли ли на Вас другие музыканты?

– В этот список обязательно нужно добавить мою первую учительницу в Иркутске Любовь Николаевну Семенцову, выпускницу Московской консерватории, класс профессора Натансона. И моего папу, который для меня является самым главным педагогом в моей жизни. Сплетение разных школ в обучении музыканта идет ему только на пользу: он может черпать идеи в абсолютно разных стилях, традициях, образовательных подходах. Я не могу сказать, чей я «правнук» или «праправнук» в музыкальном плане. Но из каждой школы я взял очень многое. Но главное качество, которое дает русская фортепианная школа через любого своего педагога – искусство «пения» на инструменте. Несмотря на то, что фортепиано – инструмент с ударной системой извлечения звука (молоточек ударяет при игре по струне), русская фортепианная школа учит тому, как заставить его петь. И в этом уникальная сила русской фортепианной школы. Я поклонник и приверженец стиля Рахманинова, Горовица, Клиберна (который тоже последователь русской фортепианной школы, потому что он закончил «Джулиард» по классу Р. Левиной, выпускницы Московской консерватории).

– В продолжение вопроса – есть ли у Вас любимые пианисты, портреты которых Вы готовы были бы повесить в своей комнате, и творчество которых на Вас повлияло – от отношения к технике фортепьянной игры до взглядов на жизнь вообще и творчество в частности?

– У меня много любимых пианистов, портреты которых висят у меня в комнате. Это Сергей Рахманинов, Петр Чайковский, Владимир Горовиц, Артуро Бенедетти Микеланджели, Владимир Софроницкий, Анна Фишер. Каждый год для меня раскрываются все новые грани в записях этих уникальных мастеров. И на этих именах список не заканчивается. Такие виртуальные музыкальные романы случаются у меня каждый год со многими великими пианистами. Их гениальные трактовки произведений, после того, как я пропускаю их через себя, влияют на моё мировоззрение и собственные интерпретации. И человеческие качества, к примеру, Рахманинова мне очень близки. И его ностальгические нотки: я тоже всегда очень скучаю по своей родине в отъезде, и другие вещи, о которых я не буду говорить, потому что они слишком личные, мне тоже близки.

– В Вашем репертуаре много разной музыки, в том числе и той, которую сегодня принято называть виртуозной и придавать этому слову ложный, дурной смысл. В этой связи – каковы Ваши взгляды на современный пианизм, в котором господствует соревнование – кто лучше исполнит сонату Моцарта или концерт Бетховена? 
– Я не считаю, что слово виртуозность приобрело дурной смысл сегодня. Расхожее мнение, что виртуозность – это только скорость и сумасшедшее владение инструментом на бешеных темпах, не соответствует действительности на самом деле. Виртуозность – это не только высокая скорость, это может быть и очень медленный темп, виртуозно можно играть даже паузы. Это умение передать идею произведения, с лёгкостью преодолевая технические сложности. Для меня виртуоз – это человек, который владеет всем арсеналом пианиста. Если говорить о технике, она значительно изменилась по сравнению с тем, что было сто лет назад. Взять последний конкурс Чайковского, в работе жюри которого я участвовал. Общий технический уровень был запредельным. Я знаю это и по работе своего фонда «Новые имена». Мы ищем таланты по всей стране. И сейчас в 12-13 лет сыграть Первый концерт Чайковского не представляет большую проблему для совсем юных ребят. И это не выглядит как цирковой номер, это серьёзное зрелое исполнение. Если не смотреть на сцену, полное ощущение, что играет большой мастер. Так что техника исполнения ушла далеко вперёд, ею уже никого не удивишь. Теперь проблема в том, что в погоне за техникой исчезают личности, индивидуальности, которые говорят языком музыки, у которых именно суть музыки на первом месте. Потому и виртуозом теперь можно назвать только того, кто в состоянии при безупречной технике передать свою музыкальную идею публике.

– И каковы Ваши взгляды на проблему аутентичного или современного исполнительства? Чей Бах Вам ближе – Густава Леонхарда или Глена Гульда? 

– На этот вопрос невозможно дать однозначный ответ. Есть много споров по поводу исполнения не только Баха, но и Моцарта, и Гайдна. Как бы отнеслись эти гениальные композиторы, услышав современный рояль в то время? Если бы у них была возможность творить не на клавесине, где нет возможности нюансировки, звуковых градаций от нескольких пиано до нескольких форте? Я думаю, что нужно признавать традицию, чтить каноны, но при этом не исключать возможность раскрыть эту музыку совершенно по-иному с помощью современных роялей. Никогда не забуду наш разговор с Михаилом Плетнёвым о том, как он общался с Горовицем в его приезд в Москву в 1986 году.

Когда Горовиц спросил Плетнёва: «Как вам мой Моцарт?», Плетнёв ответил: «Мне очень близок ваш Моцарт, потому что он нестандартный,  неакадемичный. Он свободный».

Горовиц согласился: «Ну да, если бы я играл как все, это было бы так скучно!»

Но если бы Горовиц сыграл так Моцарта на конкурсе или при поступлении в консерваторию, его бы не пропустили дальше первого тура, потому что есть устоявшиеся представления о жанрах и уважаемые в музыкальном мире традиции.

Лично мне близок подход, когда можно раскрыть произведение посредством выразительности современных инструментов, когда можно свободно исследовать канонические произведения, искать в них совершенно новые краски, новую глубину, при этом не выходя за рамки вкуса, жанра и стиля.
– Каковы Ваши взгляды на виртуозные транскрипции в музыке, я в данном случае не имею в виду сочетание «Шуберт-Лист», всеми признанное, но транскрипции Годовского, Пабста, Тальберга, Рахманинова. Мошковского, Балакирева…? 

– Это абсолютно отдельный жанр, который я очень люблю, чту и сам играю очень много разных транскрипций. Скажем, первый мой диск на Sony был посвящён Владимиру Горовицу. Я исполнял и его транскрипции, скажем на тему «Кармен», и транскрипции Григория Гинзбурга «Фантазия на тему каватины Фигаро из оперы «Севильский цирюльник»» и «В пещере горного короля» из «Пер Гюнта». Я играл разные обработки Павла Пабста. Если это сделано, столь блестяще, как у Рахманинова, Пабста или Годовского, я думаю, что транскрипция имеет право на существование.

Я делаю свои транскрипции в первую очередь потому, что для меня это возможность исполнить на рояле музыку, которая написана для других инструментов, ведь так публика может услышать совершенно иное звучание знаменитых произведений. Наверное, это идёт от страсти к импровизации. Скажем, если мы говорим о каденциях в концертах Моцарта, Бетховена или Гайдна, нужно помнить, что в то время каденции были практически чистыми импровизациями исполнителя. Можно сказать это был своеобразный джаз. Поэтому я очень часто играю в концертах свои оригинальные каденции. Или, скажем, в Рапсодии Листа №2 я всегда играю именно свою джазовую каденцию. Джаз я очень люблю, вы это знаете, и считаю, что импровизация – это очень важная часть любого творчества. Рахманинов или Годовский были потрясающими знатоками джаза, хотя и не играли его. Всем известно, что Рахманинов обожал джаз, когда жил в Америке, ему он был очень близок. И это чётко прослеживается в его произведениях американского периода.

– Многие музыканты в детстве занимаются композицией, но большинство потом оставляет это занятие, мотивируя отсутствием времени. Сочиняете ли Вы музыку?

– Я думаю, что это не из-за отсутствия времени, а из-за понимания, что каждый должен заниматься своим делом. И ваш покорный слуга не исключение. В юношестве я писал свою музыку, как классическую, так и джазовую: прелюдии, обработки, транскрипции, даже свой фортепианный концерт. Композиционные навыки в любом случае полезны для музыканта, для осознания им того, как работает музыка. Это мне помогало, развивало чувство фантазии, но не больше.

Кто-то говорит, что вся музыка уже написана, я с этим не согласен. Всегда очень жду новую музыку, мне интересен новый язык, хотя всё равно для меня главным критерием остаётся присутствие мелодии в произведении. Потому что по моему глубочайшему убеждению публика должна уйти с концерта, запомнив хотя бы одну мелодию. Страсть современных композиторов к атональности и какофонии имеет право на существование, как жанр, но это всё-таки другое воздействие на публику, эмоциональное, а не мелодическое. Лучше, когда это есть, но как контраст к основному – мелодии.

– Не все пианисты щедры в игре на бис. Как Вы относитесь к бисированию?

– Это третье отделение концерта, одно из моих любимых. Мой последний диск так и называется «Мацуев. На бис/Matsuev. Encores». Я играю для публики, это самый главный мой критик. И всегда готовлю что-то новое для этого третьего отделения, какие-то сюрпризы. Бисы – это разные эпохи, разные композиторы, разные стили, разные состояния. Это своеобразный спектакль и для меня тоже: я решаю, что играть, именно в тот момент, когда сажусь на банкетку. У меня были рекордные выступления, когда я играл до 15 произведений на бис, а концерт при этом продолжался около трёх часов. Публика меня заводила, и я не мог остановиться.
– Вы много играете Шостаковича и Прокофьева, а также посвященный Вам концерт Щедрина. А как вы вообще относитесь к музыке, еще недавно считавшейся авангардной? Шнитке, Каретников, Губайдулина, Пендерецкий, Канчели, Пярт… Сочинения кого-нибудь из этих авторов или их современников могут появиться в Ваших программах?

– Конечно, могут. Те, кого Вы перечислили, это настоящие самородки и большие музыканты своего времени. Прокофьева, Шостаковича и Щедрина, на мой взгляд, нужно выделить в этом списке, потому что это величайшие гении ХХ века. Щедрин продолжает творить. Дай Бог ему крепкого здоровья. Мы очень дружим, и я считаю, что он последователь линии развития музыкальной композиции, намеченной Прокофьевым и Шостаковичем.

А все остальные музыканты в списке – это самородки и настоящие глубокие композиторы, которых я очень чту. Не могу сказать, что их произведения занимают в моём репертуаре главенствующую роль, но, тем не менее, опыт исполнения их произведений у меня есть.

Сейчас собираюсь играть концерт К. Пендерецкого и Тристию для фортепиано с оркестром, специально написанную для меня Вячеславом Артёмовым, потрясающим композитором, который, к сожалению, не вошёл в Ваш список. В Москве, Санкт-Петербурге и в других городах России есть молодые композиторы, которые в скором времени зазвучат, я в этом уверен. Это большие глубокие настоящие композиторы.

– Вы часто играете джаз. Что для Вас эта музыка – отдых, развлечение или Вы готовы увлечься джазом столь же глубоко, как Вы увлечены музыкой Рахманинова? И какие джазовые пианисты – Ваши любимые?

– Джаз для меня – это любовь с детства. Джаз – это импровизация, которая очень помогает мне в классической музыке. Я имею в виду импровизацию в интерпретации произведения. Джаз помогает раскрыться, это ощущение свободы на сцене. Самое важное, наверное. Свобода.

Джаз помогает найти свежий взгляд на ставшую привычной, часто исполняемую музыку. Это непредсказуемость, озарение на сцене. Момент озарения на сцене – это ни с чем не сравнимое ощущение. И для меня владение импровизацией, владение ритмом и разными стилями – это и профилактика творческого застоя, и одно из самых любимых состояний, которое мне очень помогает и на сцене, и в жизни.

Назвать хочется в первую очередь Оскара Питерсона, Арта Тейтума, Кейта Джарретта, Эрла Гарднера. Я – поклонник этих величайших пианистов, и их записи всегда со мной. В поездках, самолётах, даже перед концертами я иногда слушаю джаз, который меня очень здорово вдохновляет.

– В продолжение – в истории музыки есть только один крупный пианист, много сделавший и в классике и в джазе – Фридрих Гульда. Готовы ли Вы стать вторым?

Мне не нравится слово «второй». Не хочу быть вторым. На самом деле заниматься и тем, и тем на одинаково высоком уровне я прямо сейчас не готов. Пока я подаю свои джазовые импровизации в качестве исполнений на бис, хотя у меня есть и отдельная джазовая программа с моими выдающимися музыкантами-партнёрами. И, конечно, я не собираюсь останавливаться. Но вторым я быть точно не хочу.
– Вы – руководитель фестивалей. Занимаетесь ли Вы лично составлением фестивальных программ и приглашением на них музыкантов, или Вы контролируете работу Ваших партнеров? 

– Любой мой фестиваль, а у меня их десять, включает для меня работу над каждым его аспектом, начиная с приглашения выдающихся музыкантов, таких как Зубин Мета с оркестром Израильской филармонии, которые были в Иркутске на моем фестивале «Звезды на Байкале» и выступали в рамках моего абонемента в Москве, Валерий Гергиев, Юрий Темирканов и целой плеяды молодых музыкантов, с которыми я играю вместе и которые принимают участие в моих фестивалях. Я составляю программу, нахожу деньги на концерты, строительство залов, покупку новых инструментов и многое другое. Мне это всё очень нравится, иначе бы я этим не занимался. Я получаю удовольствие от результата. Когда всё в итоге получается самым лучшим образом. Нелегко, но формат фестиваля очень важен, потому что когда приезжают уникальные музыканты, мои друзья и мы вместе прекрасно проводим время на сцене и вне сцены, – для меня это момент счастья.

– Вы регулярно бываете  в Израиле и не чужды еврейскому народу. Есть ли какие-то специальные ощущения при выступлениях на израильских сценах, от путешествий по  Иерусалиму…

– Я обожаю Израиль, обожаю израильскую публику, у меня здесь огромное количество друзей. Мой дедушка по маминой линии – еврей, по папиной линии прадед был евреем. Для меня еврейская культура всегда была очень близка. Я преклоняюсь перед талантом этих действительно выдающихся людей. Музыканты еврейского происхождения составляют костяк великих музыкантов и дирижёров двадцатого столетия. Целый пласт выдающихся людей. Классическая музыка лечит, а классическая музыка в Израиле подтверждает эту максиму лучше, чем где бы то ни было. И каждый выход на сцену в Израиле – это огромная ответственность, огромный опыт. И удовольствие от общения с этой подготовленной, образованной и очень доброй публикой.
Видео – Денис Мацуев исполняет Сонату №2 С. В. Рахманинова на фестивале Вербье в 2012:

 

Заглавное фото – Денис Мацуев. Фото: Павел Антонов

Концерты Дениса Мацуева –  9, 13 и 14 апреля в Хайфе, Иерусалиме и Тель-Авиве
Заказ билетов – tickets.restinter

Официальный сайт Дениса Мацуева – http://matsuev.com/