Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заглавное фото: Марик Лехнер. Фото ©  נעמי בורנשטיין

В Герцлийском музее современного искусства до конца ноября проходят шесть выставок. Честно – одна другой лучше. Обсудить бы всё со всеми, услышать бы всё ото всех. Но пока что удалось взять интервью у Марика Лехнера, подготовившем для своей выставки “Книга перемен” в Герцлии одиннадцать больших – огромных! – гобеленов. Мягкие шерстяные настенные ковры-рассказы, завораживающий своей яркостью и образностью. Сотканный эпос. «Апокалиптический» – утверждает куратор. «Добрый» – спорю я. «Образы круговорота жизни и угрозы существованию: ужас, искушение, страсть, рост, смерть и утрата» – написано в официальном релизе. «Удивительные чудища, вымышленные звери и трогательные существа-загадки» – такими видятся эти гобелены-картины мне. А что видится самому Марику Лехнеру?

– Марик, я помню ваши работы еще по выставкам в галерее «Розенфельд». Слои, мысли, глубины – и не важно, было то масло на холсте или работы на бумаге. Несмотря на кажущуюся спонтанность, за каждым рисунком, за каждой картиной стоит огромная, длительная работа.
– Мне жаль вас разочаровывать, но не только первый слой выглядит спонтанным или, точнее сказать, поспешным, но и у более глубоких, внутренних пластов есть элемент хаоса, импульса, страстное желание фейерверка, громкости. Ощущение, что я не хочу ничего оставлять в тени, но хочу сразу сказать всё – одномоментно. Это проявляется и в работах, где ясно прослеживается некий нарратив, рассказывается история. Как, к примеру, у братьев Гримм в их исконной средневековой версии, с явной склонностью к жестокости, которая не старается спрятаться за эстетику. Сиюминутная потребность рассказать историю как она есть, и я не стараюсь смягчить это некой интеллектуализацией.

– Когда я смотрела на ваши гобелены на выставке в Герцлии, то думала – почему о них пишут так сложно? Мне ваши работы напоминают сказку, киплинговскую «Книгу джунглей». И вы именно об этом и говорите. А джунгли есть джунгли …
– Это как посмотреть. Если джунгли попытается продать туристический агент, то это будет царством эйфории, безопасным приключением, где ничто вам не угрожает. Но если я перемещу вас в джунгли Южной Америки хотя бы на пять минут, вы оттуда стремительно сбежите.

– Честно говоря, я не хочу в джунгли. Для меня эта первая ассоциация, пришедшую в голову, пока я рассматривала ваши гобелены.
– Думать о джунглях как о безопасном месте, это – идеализация, и это неправда, которую нам «продают» в качестве представления о джунглях. Джунгли для меня – опасное, полное неожиданностей место, где главенствуют отношения между охотником и добычей. Это не обязательно киплинговские джунгли или колючие заросли, это – естественное чувство опасности, которое испытывает каждый человек в джунглях, если он не наслушался прежде рассказов, внушающих ложную уверенность. Я имею в виду мифологию: и еврейскую мифологию, в которой нам очень уютно, и мировую мифологию, и наш нарратив «законопослушных граждан», но если из него в убрать полицию, мы останемся один на один с устрашающей правдой. Я рассказываю свою историю, а вы смотрите на мои джунгли и видите свою историю. Но я не хотел бы, чтобы мои зрители пытались препарировать мои работы, когда в итоге от них остаются интеллектуальные заумствования. Мои работы надо рассматривать только эмоционально – это нечто взрывное, ненасытное. Эти работы ищут славы, известности, я не боюсь об этом говорить. Я хочу наделить зрителя щедрой насыщенной эмоцией, но не дешевой! Что я имею в виду? Что это не китч. Ведь что есть китч? Это красота и нет в ней ни капли дерьма. А я надеюсь, что я делаю нечто, что красиво, но все-таки там есть немного дерьма.

– А вот не так! Я вошла в зал, где висят ваши ковры, и оказалась там совершенно одна. И мне стало весело и радостно – вокруг был сказочный мир цвета,  образов, необычных персонажей, зверей – таких забавных, домашних, но не прирученных… Когда я вернулась домой и рассмотрела более пристально детали ваших гобеленов  на экране компьютера, то подумала, что да, быть может, здесь есть некий элемент страха. Но все-таки, первое чувство было – счастье. А вы говорите о чем-то абсолютно противоположном.
– Нет никакого противоречия в том, что и то, и другое существуют одновременно. Я могу быть ученым, гением, изобретателем роботов, и при этом верить в Бога. Я могу рассказывать некую прекрасную историю, внутри которой будут существовать раздражающие, тревожащие элементы, одно не исключает другого.
Вот я выхожу на улицу. Никто ведь мне не обещает, что я вернусь целым и невредимым. Конечно, я стараюсь быть осторожным – на этом построена стратегия страховых компаний – на том, что я опасаюсь, что со мной что-то случится. Но и я на это рассчитываю в своих работах: человек смотрит на них и думает – это впечатляет, это огромный, красивый, радостный работы. Но постойте, – думает он, – дайте-ка мне вглядеться в эти странные, интенсивные, кричащие краски, или подумать над названиями гобеленов. Быть может, мир не так прекрасен и безопасен, как нам кажется? Это моя ловушка – сначала я захватываю ваше внимание буйством красок, а потом потихоньку начинаю капать в ваше ухо маленькие капельки яда.

– Очевидно, это не мой случай.
– Ваш выбор совершенно легитимен – смотреть на положительную сторону жизни. Мое искусство предназначено и для тех, кто не испытывает тревогу день напролет. Есть те, кто предпочитает смотреть на гору мусора, хотя перед ними цветочное поле, и наоборот – те, кто смотрит на цветочное поле и не замечает гору мусора перед глазами.

– Известная вечная история. Это мне и понравилось в ваших работах – каждый читает вплетенный в них рассказ по-своему.
– Верно. В отличие от того, с чего мы начали – когда есть «фундаментальный» текст некоего искусствоведа, хотя искусствоведов нет, поскольку искусство – это такой зверь, который, как только ты к нему прикасаешься, меняет свое обличие. Как только человеку кажется, что он что-то понял, это «что-то» меняется, так что по искусству специалистов нет.

– Вы говорите, что нет специалистов по искусству, какая же тогда функция у куратора музея, выставки вообще, и у Айи Лурье, директора Герцлийского музея и его главного куратора, которую я чрезвычайно уважаю. Она превратила Герцлийский музей в один из ведущих музеев в Израиля…
– У куратора много функций. Во-первых, административная – он должен управлять музеем так, чтобы тот работал как требуется, что требует огромной ответственности – руководить людьми, создавать нужную атмосферу, находить финансирование.
Настоящий куратор должен уметь мечтать, обладать воображением, чувствовать пульс современного искусства, постоянно понимать, что релевантно в данный момент, нести ответственность перед зрителем, который приходит в музей, не дать посетителям скучать, но и не возвышаться над ними, находить с ними общий язык. Конечно, куратор отвечает за выбор работ.

– Что это означает на практике?
– Куратор должен очень хорошо понимать язык художников, они должны быть созвучны концептуально и визуально. И еще настоящий куратор должен понимать, что музей формирует вкус, это серьезная заявка…

– Это огромная ответственность – формировать вкус зрителей…
– Что означает объявлять о признании определённого искусства на год, на ближайшее десятилетие, то есть в известном смысле играть судьбами художников. Сейчас несть числа искусствоведам, практически в каждом университете есть факультет, где учат кураторству, но, чтобы стать серьезным куратором подобного музея нужно время, нужен огромный опыт, знания, очень развитая интуиция и невероятная выносливость – ведь каждые три месяца нужно работать с шестью художниками и создавать шесть выставок! Для этого нужны сверхчеловеческие силы.

– Которыми обладает Айя Лурье.
– Конечно. Она необыкновенно смелая – отбирает совершенно разных художников, иногда современных, иногда нет. Эли Шамир, к примеру, «странный» в хорошем смысле художник, или Ян Раухваргер… И тут же искусство молодое, полное поиска и любопытства. Вы упоминали выставку Ури Лифшица. Думаю, ни одна галерея не осмелилась бы на такое – выставить художника, которого начали забывать.

– Вам кажется, что Ури Лифшица начали забывать? Не могу с вами согласиться…
– Его искусство очень дерзкое, экспрессивное, оно не соответствует вкусам современных кураторов, но Айя не обращает внимания на «моду», а делает то, что считает нужным в рамках более широкой дискуссии об искусстве.

– Вы назвали искусство Ури Лифшица экспрессивным. Но и ваше искусство экспрессивно. Вы некоторое время жили в Гамбурге, можно ли сказать, что на вас оказал влияние немецкий экспрессионизм?
– Я поехал в Германию именно за этим. Германия, на мой взгляд, была тогда местом сосредоточения экспрессионизма. Но сейчас в Берлине стали склоняться к абстрактному минимализму, концептуализму, видеоинсталляциям. В Израиле в те годы общее направление было еще очень концептуально и очень осторожно в обращении с материалом. Считалось большим нахальством рисовать в полную силу, на больших полотнах, пастозными мазками. Но большинство меня поддерживало, и сразу после окончания колледжа «Мидраша Бейт-Берл», я начал работать как профессиональный художник.

– До «Мидраши» вы учились в колледже в Западной Галилее, поступив туда в возрасте 30 лет. А что вы делали до 30 лет? В Израиле этот возраст считается юным, но думаю, что 30 лет для художника уже состоявшийся возраст.
– Я был очень не уверен в себе. Я не думал, что меня куда-либо примут, но вместе с тем, я рисовал очень смело и повсюду – и в моей маленькой комнате в Нагарии, и в подвалах домов, куда я пробирался…

– А чем вы зарабатывали на жизнь?
– Довольно долго я жил у родителей. Перебивался случайными работами. Но потом мне надоело такое существование и я пошел учиться.

– А сейчас искусство вас кормит?
– Да. Но я живу очень-очень скромно. Немного преподаю, время от времени продаю картины и живу на это.

– С какой галереей вы постоянно работаете?
– С «Гивон», очень серьезная галерея. Ирония в том, что я – художник, квинтэссенция искусства которого – экспрессионизм, выставляется в той же галерее, где выставлялся Рафи Лави.

– Как произошел поворот от работы на бумаге и холсте к гобелену? Это случилось одномоментно или то был длительный процесс?
– У меня всегда драма сочетается с видением, все быстро и медленно одновременно. Идея делать ковры пришла ко мне давно, еще в «Мидраше», просто у меня не было технической возможности ее воплотить. Это заняло много лет, идея ткать ковры меня не покидала, мне всегда хотелось делать гобелены большого размера. В какой-то момент мой приятель, живший по соседству и занимавшийся коврами, обучил меня основам ковроткачества. И тогда я поехал в Лондон, заказал необходимые материалы, оборудование, и начал самостоятельно учиться той технике, основы которой уже знал. Все произошло совершенно естественно: мне не важно работаю я со станком или с кистью. Я занимаюсь не классическим ковроткачеством – то есть не только работаю на ткацком станке, но и вырезаю, раскрашиваю, ни в чем не останавливаюсь –могу разрезать ковер на части.

– А где вы это делаете? Мне кажется, вам нужно огромное пространство.
– Если есть воображение и оборудование, можно многое придумать… У меня 90-метровая студия, всякий раз я занимаюсь одним гобеленом. Потом сворачиваю его и принимаюсь за следующий.

– Работа над этим «ковровым» проектом, которым вы занимались два с половиной года, совпала с пандемией.
– Да, то, что случилось со всеми, случилось и со мной. Затворничество, безусловно, оказало влияние и на работу.

– Вы продолжаете заниматься графикой, акварелью. Каковы ваши планы, планируется ли какая-то выставка?
– Я работаю над новым проектом и жду предложения, мне нужно только финансирование и место.

– Когда вы произносите «проект», вы имеете в виду технику или идею?
– Я продолжаю рисовать, продолжаю заниматься гобеленами. Новый проект будет другим, его направление – немного фольклора, немного промысла, народного искусства, которое некоторое время считалось чем-то низким, никто этим не занимался – керамика, текстиль, а теперь к этому возвращаются…

****

Из официального релиза:

На протяжении долгого времени Марик Лехнер писал масляные картины, эскизы и акварели, а несколько лет назад неожиданно представил на суд публики цикл тканных произведений ручной работы – намеренно небрежных. Этим шагом художник продемонстрировал свою тягу к ремесленному искусству и произведениям из текстиля, которые воспринимаются большинством как декоративные и традиционно женские. Лехнер родился в семье репатриантов из бывшего СССР и с детства ощущал неразрывную связь с народными ремеслами. «Стены родительской квартиры в Черновцах были увешаны пестрыми коврами с изображениями сказочных существ, сцен из русских былин и фольклора», – рассказывает Лехнер. – В бывшем СССР ковры вешали на стены в качестве украшения, а также ради поддержания тепла в помещении. И после переезда, уже в Израиле, несмотря на разницу в климате и культурные различия, родители повесили ковры на стены».
Лехнер заменил привычные ковровые сюжеты мрачными картинами, на которых зашифрованные символы служат отражением нынешней реальности – страшные чудища безжалостно поглощают друг друга, порождая утрату, неволю, болезненные пристрастия, эксплуатацию слабых, страх одиночества, болезни, немощность и смерть. На произведениях прослеживаются отголоски событий последнего года – хаотичные сюжеты свидетельствуют о потере ориентиров. Ковры сотканы намеренно небрежно – нитки разной длины, распущенные участки, дыры, аппликации и аэрозольные краски придают работам особую экспрессивность. Гобеленовый цикл Лехнера можно трактовать как аллегорию укора, выступающую против многолетних традиций и устоев. Это протест, вытекающий из культурного кризиса эмиграции. Разрушительная сила выражается в самой работе ткача – острое лезвие тафтингового пистолета, который используется для прошивки ковров, пробивает ткань снова и снова, напоминая пулеметную очередь.

Марик Лехнер родился в 1967 году в Украине, репатриировался в Израиль с семьей в 1973 году, живет и работает в Беэр-Яакове. В 2001 году окончил с отличием Колледж искусств Бейт-Берл. Лауреат многих премий: Премия фонда Шарет (1998), Премия им. Брукнера-Нетты (2004) и Премия им. Оскара Гендлера под эгидой Музея борцов гетто (2011). Участвовал в персональных и групповых выставках в Израиле и за рубежом. Выставлялся в Тель-Авивском музее изобразительных искусств, музее Martin-Gropius-Bau в Берлине, Художественном музее Хайфы, Музее искусств Эйн-Харод, художественной галерее им. Гени Шрайбер в Тель-Авивском университете, галерее «Гивон» в Тель-Авиве, галерее Умм-эль-Фахм, Galerie Hamburg Feinkunst Krüger в Гамбурге.
Лауреат премии Лорен и Митчелла Прессер за вклад в современное искусство, 2001г.

*****
Герцлийский музей современного искусства www.herzliyamuseum.co.il
ул. Ха-Баним 4, Герцлия
Часы работы музея:
Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница и суббота с 10:00 до 14:00
По вторникам и четвергам с 16:00 до 20:00
По воскресеньям музей закрыт
Цена билета: 30 шекелей.
Бесплатный вход в музей для членов клуба, детей до 18 лет, членов организации «Яд ле-баним», журналистов и членов Ассоциации музеев Израиля

Интервью взяла  Маша Хинич