Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Верхнее  фото: Рахель Блувштейн.  Источник –  Википедия https://he.wikipedia.org/wiki/רחל_המשוררת

День рождения поэтессы Рахели выпадает в этом году на канун праздника Суккот. Она родилась 130 лет назад, 2 октября 1890 года. Переводчица и писательница  Мири Яникова любезно согласилась предоставить нашему  сайту свои тексты о Рахель и переводы ее стихов.

****

Я написала о ней два длинных текста – биографический очерк и повесть, и, по крайней мере, один из них должен вскоре появиться в печати. Я перевела все ее стихи. Ее большая фотография прямо сейчас смотрит на меня с обложки ее книги, она смотрит на меня всегда. Говорят, что Рахель ни на одной из своих фотографий не улыбается. Это неправда. Сейчас она мне улыбается.
Мне удивительна двойственность ее образа для меня самой. С одной стороны – она, безусловно, легенда. Самая настоящая. Даже не легенда, а миф – это еще более точное слово. Миф о живом чудесном человеке. С другой – язык ее писем, написанных ли на иврите, или же на русском – так похож на тот, которым составлены письма, хранящиеся в моем собственном семейном архиве, – письма моих бабушек, дедушек, мамы, папы. В них говорится о тех же вещах. В них употребляются те же выражения. В них те же чувства. Это абсолютно понятный мне язык. Он мне гораздо ближе, чем нынешний язык вотсапа.
Мы можем с ней оказаться дальними родственницами – потому что мой папа родом из Полтавы, а можем не оказаться. Но, так или иначе, она смотрит на меня сейчас со своей фотографии – на которой она якобы не улыбается – с пониманием, и с сочувствием, и с иронией.
Я не знаю даже, какие ее стихи сейчас выбрать, чтобы отметить ее юбилей. В общем, пусть будет просто подряд несколько стихотворений в моих переводах.
По поводу посвящения в первом стихотворении: кто такой М.Б.? Или Михаэль Берншнейн, или Моше Бейлинсон. Мне кажется, что это загадочное посвящение в виде инициалов возникло из желания поддразнить второго, которому она и так уже однажды перепосвятила одно из стихотворений, первоначально написанных первому, о котором он знал. Ирония была одной из главных черт ее характера. Но по смыслу стихотворения – это именно Моше Бейлинсону, представителю Третьей Алии, восторженную статью которого по поводу героической Второй Алии в “Даваре” Рахель по-дружески раскритиковала в том же “Даваре”. Возможно, это стихотворение – что-то вроде компенсации ему за эту критику с ее стороны.

ЗДЕСЬ, НА ЗЕМЛЕ

М.Б.

Здесь, на земле, а вовсе не в облаках,
здесь, на этой матери нашей – земле –
будем грустить и радоваться пока
радостью – той, что умеет жалеть.

Нет, не туманы завтра – сегодняшний день впереди,
этот жаркий сегодняшний день, а не завтра во мгле.
Как напоить этот день? – он короток, он один,
но пока он здесь, на земле.

И пока не настала ночь – приходите все,
и усилием общим, объединением сил,
тысячью рук – может, сдвинем мы камень сей,
этот камень, что колодец закрыл?

Многие стихи Рахели – стоит еще раз напомнить, что они все до одного были написаны уже после ее изгнания из Дгании, после прощания с Кинеретом и вступления в тяжелейший десятилетний период борьбы со смертельной болезнью – выражают рвущуюся из сердца тоску по счастливой молодости на Кинерете:

Без слов, без движенья и взгляда,
в долгий миг тишины, –
прижаться и быть с тобой рядом
в вечера, что неги полны.

И тогда покой я узнаю
в эти жаркие дни,
сев отдохнуть у края,
у темного леса в тени.

И тогда я забуду,
что меня настигла беда,
та, что жизни тихое чудо
превращает в траур всегда.

Прижаться и быть с тобой рядом
в вечера, что неги полны,
без слов, без движенья и взгляда,
в долгий миг тишины…

У нее было совсем мало счастливых лет, выделенное ей судьбою счастье оказалось слишком плотно сконцентрированным во времени. Может быть, именно поэтому эти стихи так пронзительны:

Бесплодных сумерек скорбь свою набросила тень.
Не умер еще этот день, ясны небеса пред закатом.
Для сказок – эти часы, для слов – вот именно тех:
«Жила-была девушка как-то…»

«Жила-была девушка как-то, была весела и легка,
легко за пахарем шла, несла мешок с зерном,
но поле то далеко, дорога туда далека,
судьбой закрыта давно».

«Закрыта судьбой навсегда, ты в прошлом ее оставь,
ведь все четыре угла палатки – сдул суховей».
Бесплодных сумерек скорбь, тобой я уже сыта
и сказкой этой твоей.

Ее молодость – настоящая живая сказка, в которую она попадает, пробуждаясь на кинеретской ферме раньше зари, и затем отправляется сначала в коровник на ночную дойку, а потом, с рассветом, выводит на пастбище стадо гусей – эти подробности ее рабочего дня мы узнаем из ее стихов и из воспоминаний ее друзей.

Наш пастух, старик Абу-Цалах,
меня будит: «Рахель, проснись!»
Обманули сны, опоздала.
Я, как тень, спускаются вниз.

Двор иной в ночном освещенье,
да и я – не прежняя в нем.
Я замру, одна, в восхищенье
в этом мире огромном ночном.

Задремавших дрема закружит,
между снами выстроит мост,
только я – у ночи в подружках,
посвященная в тайны звезд.

В своих стихах она обращается к возлюбленному, в тот момент, когда ее оставляют силы. Обращается с тщетной надеждой, понимая, что у него мало возможностей выполнить ее просьбы. Поэтому и просьбу она выбирает самую простую:

Нет сил, я в западне, –
так будь же добр ко мне, так будь же добр ко мне!
Стань мостиком над пропастью тоски, над бездной дней,
будь добр ко мне, будь добр ко мне, будь для меня душой,
опорой сердцу, деревом в степи безмолвной и большой!
Будь добр ко мне! Далек исход из долгой той ночи.
Стань вестью радостной, стань светом для меня,
стань хлебом из печи!

К кому она обращается здесь? Очевидно, к тому, с кем провела всего несколько коротких счастливых недель на своем Кинерете, к тому, кто и сейчас находится близко – и одновременно так далеко:

Соберу я в грозди
шепоты, стенанья
и пошлю в подарок
все, что я нашла –
все, что не успела
вырвать грусть с корнями,
все, что моя ярость
не сожгла дотла.

И на дне корзины –
мой родной Кинерет,
розовый рассвет
ласкает утром взор,
золото полудня
мой покой измерит,
и сирень заката
на вершинах гор.

Лунной ночи память,
что доныне снится,
что о счастье пела
на вершине дней…
Обвяжу подарок
шелковою нитью.
Примешь ли его ты,
вспомнишь ли о ней?

Ее стихи – это просьбы о помощи, никого ни к чему не обязывающие, именно потому что они высказаны в форме стихов, – притом, что на самом деле, в реальной жизни, в быту, в прозе, она никого и никогда даже и не думала просить о помощи.

Опоздала она, а придя, она не решилась,
не решилась воскликнуть: ну вот, я пришла! –
в двери сердца стуча,
и стояла покорно она, и рука ее опустилась,
и печаль в умоляющем взгляде, лишь грусть и печаль.

Потому и тлеют едва в честь нее зажженные свечи,
будто яркая осень горит среди сумерек и темноты,
потому и тиха моя радость, тиха, непрочна и не вечна,
как тоска напрасной надежды,
как боль ожиданий пустых.

Это просто печальное повествование, в котором жалобы настолько завуалированы, что никто и не должен ощутить себя обязанным хоть как-то на них среагировать:

Вперить глаза в кричащий ночи зрак
и руки протянуть к чему-то в пустоте,
настроить чуткий слух на шорох в темноте
и чуда ждать, надеяться на знак…

Сто раз поверить, сотни раз вести борьбу
с той тайной верой в воздаянья близкий дар,
тонуть в забвенье и опять всплывать всегда,
и проклинать судьбу, и принимать судьбу.

Уйти в укрытье, в прошлое свое,
изведать чистоту, изведать милость в нем,
рыдать, покуда ночь не обернется днем,
и опьяняться болью, сладостью ее.

И еще – страх перед потерей тех последних крупиц тихого счастья, которые все еще готов тебе выделить этот мир:

В большом одиночестве, раненном и живом
буду часами лежать и тихо грустить.
Судьба в винограднике моем не оставила ничего,
но смирилось сердце, простив.
И если эти дни – последние дни, увы,
я буду молчать,
чтоб с этих дружественных небес не ушло синевы,
ни одного луча.

В ее стихах присутствует также и диалог с Богом. Он начинается со спора и отчаяния:

Этот день так долго ждала я, –
почему же на сердце тень?
Кто же сделал из встречи желанной
расставания тяжкий день?

Кто в колодцы всыпал отраву?
Кто устроил засаду мне?
Кто в святое чувство отрады
вылил этот неясный гнев?

Неужели и эту малость
возложить на алтарь судьбы,
чтобы только унял свою ярость
Тот, кто первенцев хочет любых?

…и продолжается попыткой установить мир, усилием по направлению к этому миру, предпринятым со своей собственной стороны:

Книгу Йова раскрыла, читаю о нем.
Вот герой! Нас ведь тоже учили
видеть благо и пользу в страданье своем,
подчиняясь Всевышней силе.

Если б только уметь разговор нам живой,
как и он, вести благосклонно,
и устало склоняться, как он, головой,
и идти к Отцовскому лону…

Или вот так: просто простить и начать сначала, обратившись все к тем же счастливым воспоминаниям о Кинерете, используя их как опору, – как в этом относительно раннем стихотворении 1923 года, написанном в Петах-Тикве, где она работала учительницей:

Утро в Элуле. Мир розовый и голубой,
утешение льется везде.
Может быть, встать, стряхнуть вчерашнюю боль
и поверить в завтрашний день?
Может быть, в сердце покорном смириться с судьбой,
все принять и собой овладеть?

Вот уже появилась меж гряд и борозд на пути
та, что включает кран,
каждый жаждущий стебель получит жизнь
и сможет расти,
эта влага очень щедра.
Может, зло, что мне причинили, Богу простить
и начать все снова с утра?..

Этот отчаянный диалог, как мы видим, длился в течение всех последних тяжелых десяти лет. Он шел наряду – и одновременно – со всем остальным: прекрасной любовной лирикой, чудесными стихотворными обращениями к любимой земле, стихами-загадками, специально лишенными конкретного посвящения, которые, как она заранее знала, вызовут сплетни среди «тель-авивских дам», и юмористическими стишками, вставляемыми в письма к сестре и подругам, которые она никогда и нигде не публиковала… Этот диалог шел на фоне обычной жизни, которую она сама создавала в совершенно необычной ситуации и изо всех сил пыталась удержать…

Рахель начала писать стихи на иврите, находясь в 1920 году в цфатской больнице, где она, после изгнания из киббуца Дгания, лечилась от туберкулеза. Киббуцники, поначалу вышвырнувшие ее за ворота при помощи произнесенной одним из них чеканной фразы: “Ты больна, а мы здоровы, ты должна уйти”, – на самом деле очень переживали и раскаивались. Они каждый день навещали ее в больнице, и ежедневно она получала большие пачки писем из киббуца. Делегации гостей из Дгании приезжали сюда не только к ней, но и к Аарону Давиду Гордону, “светскому ребе”, создавшему “религию работы на земле”, обожаемому учителю всего поколения халуцианской молодежи, включая и саму Рахель. Он тоже лечился в это время в цфатской больнице – от рака, который заберет его через два года.

Рахель и Гордон – два оптимиста – шутливо соревновались между собой, кто из них получит в очередной день больше писем из Дгании. Они, наверно, много разговаривали в эти дни. Он продолжал влиять на нее – это ясно уже хотя бы из того, что ее самое первое стихотворение на иврите под названием “Настроение” было посвящено Аарону Давиду Гордону.

НАСТРОЕНИЕ
А.Д.Гордону

Вот закат начался.
Как приход его скор!
Цвет золотой проник в небеса
и на вершины гор.

И почернели поля –
молча лежат.
Будет по ним тропка моя
молча бежать.

Но не позволю судьбе
безраздельно царить.
Буду за свет, за сиянье небес
с радостью благодарить.

 

 

“Русская тетрадь Рахели”

В 1913 году Хана Майзель, агроном, учительница Рахели в женской сельскохозяйственной школе на Кинерете, предлагает ей поехать в Францию, чтобы выучиться на агронома в Тулузском университете.
Там она знакомится с Михаэлем Бернштейном. Там она заводит тетрадку со своими русскоязычными стихами, получившую впоследствии название “Русская тетрадь Рахели”.

Помнишь, как ветер гнал воду канала,
морщил шутливо лазурную гладь,
помнишь, как солнышко в прятки играло,
выглянет, спрячется, глянет опять?

Воздух прозрачный, простор необъятный,
как ненасытно дышала им грудь!
Час этот ласковый, час невозвратный
ты не забудь!

Бернштейн был евреем из российской глубинки, из города Любань. Он приехал в Тулузу, чтобы изучать физику в университете. К тому времени он уже обладал глубоким гуманитарным образованием, прекрасно знал европейскую литературу и увлек ею Рахель, которая выросла в основном на русской культуре.
Они были вместе два года. Одновременно закончили университет.

Сидеть на красном диване
в полуденный мирный час,
и речь вести о Poland-е,
о музыке, Канте и Вас.

Играть искусным сплетеньем
туманно-красивых фраз,
следить за их отраженьем
в загадке лукавых глаз.

На юге, я знаю заранее,
взгрустну о прошлом подчас,
и вспомню о красном диване,
о музыке, Канте и Вас…

В Израиле, в архиве Рабочей партии, сохранились все письма Михаэля к Рахели. Ее же писем к нему у нас нет. Они затеряны где-то в северных снегах. Зато в том же самом израильском архиве была найдена тетрадь Рахели с черновиками стихов, часть из которых она, очевидно, переписывала начисто в письма, которые посылала Михаэлю. Всего в этой тетрадке 29 стихотворений. Все они написаны Рахелью на русском языке до 1919 года. Вернувшись в Эрец Исраэль, она прекратила писать по-русски.

Обоих нас влекут неведомые страны,
и синий дали зов тревожит наши сны.
В лазурь чужих небес, в чужих вершин туманы,
в простор чужих степей мы оба влюблены.

И нам отрадно знать, и радостно нам верить,
что неизменно нов и странен жизни лик.
О, все моря исплыть, все рубежи измерить,
от всех путей устать – ведь Божий мир велик.

Рахель и Михаэль собирались пожениться, и встал вопрос о том, где они буду жить…
Михаэль не хотел ехать в Палестину. Сионизм был ему чужд. Он предлагал Рахели вернуться в Россию, или, если она захочет, выбрать в качестве страны для проживания Италию или Францию. Но для Рахели вопрос, где она хочет жить, вообще не стоял. Она хотела жить только в одном месте: в Эрец Исраэль, лучше всего – на берегу Кинерета.
Михаэль колебался. И они расстались.

Вы ушли так враждебно-молча из жизни моей,
но покорное сердце простило.
Завертелись колеса чувств в глубине привычных колей,
все опять, как и было.

Но осталась в душе и живет, растет, затаясь,
как озимые в снежном покрове,
грусть о взгляде прощальном когда-то ласковых глаз,
о несказанном слове.

В 1915 году они оба оказались в России. Михаэль вернулся в свой родительский дом в Лю́бань, а Рахель, которая из-за Первой Мировой войны, будучи все еще российской поданной, не смогла возвратиться в Палестину, поехала тем временем к своим родным, жившим по всем огромным просторам от Кременчуга до Вятки. У нее было одиннадцать братьев и сестер. В течение четырех лет, до 1919 года, она успела посетить всех тех из них, кто жил на территории России и Украины. Все это время шла ее переписка с Михаэлем. Они все еще собирались встретиться, и все еще строили планы на совместную жизнь.

Помнишь? В поле несжатом
звонкий ветер весенний,
словно благостный вестник
из далекой земли.
От вечерних деревьев
темно-синие тени
по меже и по ниве,
разметавшись, легли.

Огоньки городские
замигали за валом,
опоясали, сжали
чуть туманный простор.
И нежданно и грустно
зазвучал на Каналом
славословящий вечер
лягушечий хор.

В 1919 году Рахель вернулась в Эрец Исраэль на знаменитом пароходе “Руслан”. В это время она уже была больна туберкулезом, подхваченным во время ее скитаний, скорее всего, тогда, когда она в 1916 году работала воспитательницей в приюте для еврейских сирот в Бердянске. Вернувшись домой, она жила в киббуце Дгания, затем в Иерусалиме. Последние шесть лет жизни, до самой своей смерти в 1931 году, она провела в Тель-Авиве. Именно за эти шесть лет она стала национальной поэтессой. Ее стихи еженедельно публиковались в пятничном литературном приложении к газете «Давар».

В своих письмах к Михаэлю она, видимо, так никогда и не сообщила ему о своей болезни. По некоторым из его писем видно недоумение, которое он испытывал, узнавая от нее о том, что ей скучно, что она в депрессии. Ему стало известно о ее болезни довольно поздно, от их общей знакомой. После того, как в одном из последних писем он выразил ей недоумение, почему она не сообщила ему о том, что больна, она прервала переписку.

Как тихи дни, как мирны дни,
как крепко сердце спит,
молчат вечерние огни,
и даль не ворожит.

Былые грезы, точно сон,
привидевшийся раз…
А явь – лазурные небосклон
да ласка милых глаз.

Следы Михаэля Бернштейна были найдены в советских архивах. Известно, что он был школьным учителем в Ленинграде, что написал учебник физики, что был еще жив в 1975 году – в возрасте 85 лет, что его жену звали Рая… Этим же именем он когда-то, в Тулузе и затем в своих письмах, называл и Рахель, поскольку это было и ее детское имя.
Вот такие стихи она ему писала:

Тайных сердечных письмен ты не прочтешь никогда.
Из начертала любовь, их зачеркнула вражда.
Ты не прочтешь никогда, нет, не сумеешь прочесть,
ты не услышишь вовек сердца невнятную весть.

Жду я в покойной тоске, жду и молчу, и молчу,
я ведь помочь не хочу, я подсказать не хочу.
О, неужели вовек кручи серчных вершин,
о, неужели же ты не одолеешь один?

Пытались ли они встретиться в те годы, когда оба находились на территории огромной, холодной страны, охваченной войной, затем революцией, и затем опять войной? Из писем Михаэля мы узнаем о его попытках вырваться к ней. Но, видимо, это было очень сложно. Он простужался и болел, и его родители болели. А перемещение в поездах по территории России в те времена было сопряжено с трудностями, которые и здоровым людям были почти не по силам.
Однажды он написал ей, что добрался до железнодорожного вокзала, с целью отправиться к ней. Сесть на поезд ему не удалось, и он вернулся домой…
Они так и не встретились.
Их переписка длилась в общей сложности восемь лет. Последнее письмо от Михаэля Бернштейна Рахель получила в Иерусалиме в 1923 году.

Уйти от прошлого. Разбить его скрижали,
его вериги растоптать в пыли,
свои направить корабли
в иные и неведомые дали.

Но если бы знать, что к мертвым нет возврата,
что, ранив душу горечью утрат,
не оглянусь с тоской назад,
и память прошлого не будет свята.

Из писем Михаэля:
“Только подумать, что это было всего год назад. Как бы я хотел увидеть тебя вновь и заглянуть в твои голубые глаза!”
“Среди будней моей жизни есть праздник, который я могу создать для себя своими силами. Праздник – это ты”.
“Ты сказка моей жизни, дышащая, живая, ты радость моей жизни”.
“В твоем письме ты спрашивала меня, почему я не сказал тебе однажды там, на морском берегу, “останься”. Это потому, что не была услышана моя молитва: “Всевышний, открой мое сердце для любви ” … Рая, я люблю тебя. Я никогда не чувствовал себя так близко и так далеко от тебя…”

А вот – еще ее стихотворение к нему:

Я вновь и вновь читаю Ваши строки,
как много в них холодной простоты,
зачем измяли Вы так слепо и жестоко
моей любви пугливые цветы?

Вы говорили мне: “не надо быть суровой”,
мы все – усталые на жизненном пути.
Как хрупко все! Им не подняться снова,
моим цветам, им больше не цвести.

Из писем Михаэля:
“Сейчас я живу на острие меча, мне холодно, я одинок. Еще одна зима, опять яркие звезды в замерзших небесах. Опять смертельный холод касается моего сердца, сердца, которое не умеет принимать женскую любовь, простую и вечную».
Рахель вставляет в свое письмо к нему из Бердянска очередное стихотворение:

Я весь день сегодня думаю упорно,
возвращаясь к Вам на север Ваш жестокий,
со своей большой, большой тоскою черной
видитесь Вы мне усталый, одинокий.

Гладя Вашу руку ласково и нежно,
говорю я тихо: “бедный мой, далекий,
все одиноки на равнине снежной
нашей жизни дальной. Все мы одиноки”.

Из писем Михаэля:
“Рая, милая, прости за долгое молчание. Не пишется. Ни мысли, ни радости, так беспросветно все кругом. Одна мечта, одно желание – поскорее уехать из России, все равно куда. Никогда не думал, что так буду жить на родине. А нет ли другой у меня родины? В чужой толпе легче и счастливее было, но позднее сожаление о сделанном еще жгуче делает отраву. Признаться? Все мысли мои о Палестине…”
А она ему пишет:

Мне часто кажется, что лгут воспоминанья
и одевает радужный туман
и радость прошлую, и прошлые страданья,
восторг победы и рубцы от ран…

Была ль уютность красного дивана,
души слиянье с родственной душой?
Любви предчувствие цвело ль благоуханно
в морозный полдень бело-голубой?

Пусть это – ложь! Пусть это – призрак зыбкий!
Они душе – живой воды родник.
И гляжу с доверчивой улыбкой
в былого даль, на милый сердцу лик.

Из писем Михаэля:
“Мне не хочется верить, что все хорошее уже закончилось. Хотя возможно, что это так. Иногда мне так хочется приехать к тебе, я все бросаю и уныло брожу без всякой цели. И всегда приходит злая гостья – болезнь, и забирает все силы. Сейчас мне кажется, что мне запрещено жить, и если уж жить, то в одиночестве. Потому что при любом соприкосновении с людьми я приношу боль себе и другим”.
“Рая, я представляю себе твою жизнь полной созидания, мысли и работы, твоей работы, чудесной, когда вокруг тебя тепло и любовь. Иногда я тебе завидую и всегда за тебя рад. Окружающие тебя люди – это хорошие люди, и отношения с ними много дают тебе. И подумай, в каком ничтожестве и плену находятся мои мысли, что выпало мне”.

И ее очередные стихи к нему:

Ты дорог мне. В твоей душе звучали
мои напевы, думы и мечты.
Сроднила нас одна тоска по дали,
один восторг пред ликом красоты.

Прости же мне все темное и злое
в моей ревнивой, мстительной любви,
и, уходя сознанием в былое,
чужой меня не назови!

Из писем Михаэля:
“Рая, Рахель, поверь мне, что в течение всех этих лет, когда перевернулись и разрушились столь многие вещи, которые казались твердыми как камень, только ты, твой образ прошел через все испытания, всегда мои душа обращалась к тебе”.
“Неужели я потерял тебя?.. Неужели порвались нити, которые связывают меня с яркими небесами, с той, которая слышит шелест пальмовых листьев и дышит воздухом Эрец-Исраэль? Рая, скажи мне только одно слово…”
“Неужели это старость, что настигла меня, и уже близок конец жизни?”
“Рая, любимая, ты спрашиваешь, не огорчила ли ты меня чем-нибудь в своих письмах. Нет, нет! Ты только свет и радость”.

А она отвечает ему стихами в очередном письме:

Мне грустно думать, мне думать странно,
что между нами все резче грань.
Паук-забвенье ткет неустанно
вокруг былого седую ткань.

Пред злом разлуки сердце так слабы,
так быстро рвется за нитью нить!
Я не любила, но я могла бы,
о, я могла бы Вас полюбить!

Из писем Михаэля:
“Я одинок, окован цепями, и мне больно до ужаса… Рая, сколько радости мне приносят твои письма! Как бьется мое сердце, когда я прихожу на почту, и наш милый старый почтальон дает мне конверт с чудесными марками! Пиши мне, пожалуйста, вот опять приближается зима, и она так пугает!”
И для нее тоже “милый старый почтальон” был важным персонажем в жизни, и она писала об этом вот так:

Я каждый день получаю писем десятки
из далеких и близких стран,
со штемпелем Тулузы, Бердянска и Вятки,
а есть, что переплыли океан.

Но среди них напрасно ищу торопливо
конверта знакомо-белого
с чертами мужского почерка красивого,
крупного, четкого, смелого.

И напрасно поутру твержу утомленно:
не помню, не хочу, не надо,
а вечером снова жду почтальона
на скамейке за садовой оградой.

Вот еще несколько строк из последних писем Михаэля к Рахели, полученных ею уже в Иерусалиме в 1923 году:
“Ты там, в прекрасных полях, под небесами, яркими до боли в глазах. А я на северной однообразной равнине… И еще одна мысль пришла мне в сердце, когда я сидел на ветке старого дерева: почему я здесь, а не в другом месте? Кого винить в этом? Мою беспомощность, судьбу? Далеко-далеко живет Сольвейг! Ее слово, достигшее моей охваченной холодом и льдом души, дало расцвести цветкам гвоздики. Сольвейг с севера, ушедшая в землю пальм, в своем воображении я иду с тобой по улицам чудесного города…”
На это письмо, в котором упоминался образ Сольвейг, Рахель не ответила, – хотя и написала под его влиянием стихотворение. Но уже не на русском языке, а на иврите. К тому времени, когда она получила в 1923 году в Иерусалиме письмо от Михаэля с упоминанием имени Сольвейг, она давно уже прекратила писать стихи по-русски.
Ее стихотворение, в котором тоже упоминалось имя Сольвейг, было позже, уже после ее смерти, положено на музыку, неоднократно, сразу несколькими композиторами. Но Сольвейг к тому времени в нем уже не было, потому что почти сразу же после написания этого стихотворения Рахель, по совету друзей, поменяла имя Сольвейг на свое имя, и Сольвейг превратилась в Рахель. Сольвейг, которая на этот раз не дождалась возращения возлюбленного…
В 2000 году по радио был проведен опрос, с целью выявить самую любимую народом израильскую песню о любви. Большинство голосов было отдано этой песне на стихи Рахели, о ждавшей и не дождавшейся Сольвейг…
Вот это стихотворение, в моем – Мири Яниковой – переводе на русский:

Различишь ли зов из своей дали,
различишь ли зов,
как ни страшна даль?
Он рыдает в сердце, в душе болит
и благословляет сквозь все года.

Через мир огромный ведут пути
и, сойдясь на миг, разойтись спешат,
и своей потери не обрести,
и стопы усталой неверен шаг.

Может статься, смерть стоит за дверьми,
и прощальных слез пора подошла,
но тебя – и в самый последний миг
буду ждать, как Рахель ждала.

***********************************

Мири Яникова родилась в 1958 году Москве. Инженер-математик с дипломом МИИТа по специальности «Прикладная математика». С 1985 года живет в Израиле, с тех пор выступала в роли программиста, издателя, журналиста, переводчика, графика, web-дизайнера, блогера, создателя сайта о своей любимой стране и мамы двоих сыновей. Печаталась в израильской периодике, переводит на русский язык стихи ивритских поэтов-классиков – поэтов серебряного века ивритской поэзии, Хаима Нахмана Бялика, Шауля Черниховского, Рахели, Натана Альтермана, Леи Гольдберг, Ури Цви Гринберга, Зельды, Элишевы, Йохевед Бат-Мирьям, Тирцы Атар. и тексты израильских песен. Пишет рассказы, повести, стихи и эссе.

Вот что пишет Мири Яникова во вступление к своей книге «Ивритская классика прошлого века. Десять поэтов серебряного века ивритской поэзии».

Когда-то я бредила ими обеими. Обе родились в конце девятнадцатого века. Две лирические поэтессы, у обеих творчество очень личное, одной выпали на долю большие испытания, и она рано ушла из жизни. Обе писали о любви, но одна еще написала пронзительные стихи о Родине. А вторая, творчество которой было менее напористым и более мягким, в конце жизни описывала горе и потери. Одна жила в столице, а вторая – во второй, неофициальной, столице. Их звали… Нет, не Марина и Анна. Они носили другие, древние библейские имена – Лея и Рахель.
Когда-то я бредила ими так же, как лет за десять до того теми же Мариной и Анной. Но их, Рахель и Лею, я еще и попыталась вывести из их родной стихии и окунуть в другую. Я перевела их на русский язык. Тот, на котором, кстати, и та, и другая тоже могли писать – и писали.
Процесс перевода стихотворения с одного языка на другой я воспринимаю как магическое действие. Причем магии в нем больше, чем в процессе создания самого стихотворения. Автор получает текст Свыше. Для переводчика автор – посредник (пусть это и звучит парадоксально). Если ему не удается еще раз услышать ту же самую весть – и ту же самую музыку – что однажды уловил автор, то поэтического перевода не будет – будет пересказ, пусть и рифмованный. Хороший перевод обеспечивается мостом, построенным между Высшими мирами – и их отражением в двух душах, скитающихся внизу. Иными словами, переводчик может выразить автора только при посредничестве Небес, пройдя вверх и вниз по полной дуге этого моста.

 Мири Яникова. Иллюстрации  – фото Рахель – Википедия https://he.wikipedia.org/wiki/רחל_המשוררת

https://www.facebook.com/miri.yanikova
https://miryanik.wordpress.com/