В пятницу, 1-го апреля, в Университете Тель-Авива состоялась встреча Амоса Оза и его переводчика на русский язык Виктора Радуцкого по случаю выхода в свет 8-томника произведений Амоса Оза. Встреча проходила в рамках Дней русского языка и культуры. 8-томник романов Амоса Оза в Москве вышел в издательстве “2Р”. Весь тираж предназначен для Еврейских культурных центров в России с странах СНГ. Распределяется и Посольством и Библиотекой Иностранной литературы в Москве Впервые книга Амоса Оза издаются с подробными комментариями (откуда русскоязычному читателю знать про ПАЛМАХ, Гистадрут, Декларацию Бальфура, Маймонида и прочее), с фотографиями Амоса, с его эссе и публицистикой, а также с оригинальным дизайном издания. Все обложки – фотоработы прекрасного иерусалимского фотографа Михаила Левита.
Доклад Виктора Радуцкого.
Я позволю себе начать свой доклад с двух цитат:
«Переводящий фразу дословно – он выдумщик и лжец. А прибавляющий свое – он хулит и поносит».
«Тот, кто старается перевести слово в слово, стремясь сохранить композицию сказанного и порядок слов, на самом деле, затратит много усилий, однако перевод его окажется сильно искаженным. Прежде чем переводить он должен вникнуть в суть проблемы. И тогда неизбежно перевод его будет несколько отличаться от оригинала. Переводчик, так или иначе, создает текст, отличный от оригинала. Он исключает или добавляет слова, пока не добьется полной ясности».
Одна из этих цитат почерпнута мною из Талмуда, и, значит, написана не позднее 7 века, а вторая ─ из письма Рамбама к Раби Шмуэлю, переводчику его книги «Наставник колеблющихся», и относится она к 13 веку.
Прошли века, но проблемы перевода остались прежними, и каждый приступающий к этому делу, заново вынужден решать их для себя. Причем, чем талантливее текст оригинала, тем, естественно, сложнее задача переводчика.
Книги Оза, как известно, переведены на многие языки – прежде чем его герои заговорили по-русски, они уже успели заговорить на двадцати пяти других. Сегодня, в апреле 2016, они говорят на 43 языках. Но, я думаю, каждый переводчик, оказывающийся лицом к лицу с чеканно-простой и одновременно изощренно-изысканной стилистикой Оза, должен ощущать себя первопроходцем, и не только опыт предшественников, но даже и собственный опыт не всегда может ему помочь – потому, что в каждом новом произведении перед нами новый Амос Оз. Я перевожу его более трети века, и не устаю поражаться при каждой встрече с новым произведением: всякий раз это новый жанр (от сложнейших полифонических полотен до детских повестей и романа в стихах), неожиданные психологические и стилистические повороты, неисчерпаемый запас броских литературных приемов. Читатель радуется новому открытию, а переводчик каждый раз заново встает перед решением, на первый взгляд, неразрешимых задач.
При этом сам писатель, при самом доброжелательном отношении к переводчику, вовсе не собирается ему эти задачи облегчать. Более того, чем окровеннее вводит он нас в свой творческий процесс (Кстати, это одна их характерных черт Оза ─ он готовно распахивает перед нами двери своей творческой лаборатории), тем, как ни странно, не легче, а труднее переводчику принять участие в этом процессе. Судите сами. Вот отрывок из «Повести о любви и тьме»:
Чтобы написать роман в 80.000 слов, ты должен принять примерно четверть миллиона решений. Решений, не только связанных с сюжетными линиями: кто будет жить, кто умрет, кто полюбит, кто изменит, кто разбогатеет, кто сойдет с ума, какие имена будут у действующих лиц, как эти люди выглядят, каковы их привычки и занятия. И как разбить книгу на главы, и как она будет называться… Это – самые простые решения, как говорится, самые «грубые». И не только – когда рассказать, но и – когда промолчать, что вначале, что потом, что открыть со всеми подробностями, а что – только намеком. (И эти решения достаточно «грубые»). Но, главное, ты должен принять тысячи и тысячи тончайших решений. Например, там, в третьей фразе, с конца того абзаца, будет слово «синий» или «синеватый»? А быть может, «голубоватый»? Или «голубой»? Возможно, «темно-голубой»? Или, скорее, «синевато-пепельный»? А этот «синевато-пепельный», встанет ли он в самом начале фразы? Или в середине? А быть может, он, по сути, сам по себе коротенькая фраза: точка перед ней, точка после нее, а затем начинается новая строка? Или нет, куда предпочтительней, чтобы этот «синеватый» затопил, словно все увлекающий за собой поток, всю разветвленную и сложную фразу, с множеством придаточных и подчиненных? А быть может, самое лучшее – написать там просто два слова «вечерний свет», вовсе не окрашивая этот вечерний свет ни в пепельно-синий, ни в какой-то там «пыльно-голубой»…
Читая это, понимаешь насколько выношено писателем каждое слово, и, естественно, хотелось бы отнестись к нему с той же степенью взыскательности и точности, донести до читателя все столь тщательно выверенные нюансы и оттенки. Подобная взыскательность со стороны автора требует от переводчика соответствующего подхода равного по требовательности к себе.
И вот тут-то и вырастают перед нами почти неразрешимые противоречия. Хочется, конечно же, добиться точности. Однако то и дело приходится отсылать себя к выше приведенной цитатам древних мудрецов: точное следование тексту порой приводит в переводе к полному его искажению.
Вот Амос Оз говорит о том, как старательно обдумывает он название новой книги. И переводчик прилагает все силы, что бы смысл этого названия, а значит, и замысел автора дошел до читателя. Но как найти в русском языке нечто адекватное словосочетанию «Менуха нехона»? Читатели, выросшие в Израиле, знают, что это слова из поминальной молитвы, и потому улавливают скрытый в этом названии амосовского романа подводный смысл. Но русскоговорящим людям слова эти не говорят ничего. Если перевести их дословно, как это сделано, скажем, в переводе на английский, то они будут означать ─ смерть, что совершенно не совпадает с авторским замыслом. Или другой пример: «Харузей ха-хаим ве-ха-мавет». «Харузим» ─ это и рифмы и бусины. На русском языке это ─ совершенно разные слова, но если мы выберем одно из них, то сразу же утратим многозначность этого названия, да и всей книги. Я не собираюсь говорить о том, как удалось или не удалось разрешить эти проблемы при переводе ─ моя цель вовсе не в этом: я лишь хочу показать, что свойственная Амосу Озу многозначность ставит перед переводчиком заслон уже на входе в книгу.
Но обратимся опять-таки к вышеприведенному отрывку из «Повести о любви и смерти». И поговорим об оттенках цвета, которым писатель придает такое значение.
Кто-то может сказать, что это ─ не главная проблема для переводчика… Для многих, возможно, вовсе не существующая. Ведь современная литература почти изгнала со своих страниц неторопливо выписанный пейзаж, и цветовая палитра, используемая писателями, становится все скупее. Переводчика сама его профессия заставляет идти след в след за писателем, и, без сомнения, те, кто «сражался» с текстом, скажем, «Маятника Фуко» или «Заводного апельсина», меньше всего были озабочены тем, как передать на своем языке оттенки, красного или голубого цвета. Перед ними стояли задачи совсем иного рода. Однако Амос Оз сохранил едва ли не тургеневское пристрастие к пейзажу. Более того, цвета, запахи, звуки ─ не фон, на котором разворачивается действие его психологически тонких и точных романов: они ─ живая ткань любого его произведения. Цветовая палитра его изысканна, разнообразна и точно выверена. И если переводчик не сумеет передать это с той же степенью точности, перед читателем будет не оригинальное художественное полотно, а, как и в живописи, всего лишь репродукция: похоже, конечно, только аура не та… Так что приходится признать: для меня, который сейчас переводит уже уже двенадцатую книгу Амоса Оза, проблема поиска и выбора в языковой палитре русского языка того или иного оттенка, совпадающего с тем, что назван автором на иврите, или хотя бы приближающегося к нему, ─ не такая уж второстепенная.
Осмелюсь утверждать, что задачи, которые приходится в этом случае решать переводчику, не менее сложны, чем у писателя… И то, что он не может выбирать из четверти миллиона решений ─ писатель уже сделал за него этот выбор, ─ не упрощает, а усложняет его положение. С одной стороны, у него нет права на отказ ─ перебрав все эти варианты с «пепельно-синим» и «пыльно-голубым», он не может отбросить их вовсе и написать просто «вечерний свет». Он ─ пленник этих писательских изысканий и изысков, как бы он лично к ним не относился. С другой стороны, он неизбежно сталкивается с тем, что цветов не просто «больше, чем слов», как утверждает один из персонажей Амоса Оза, но в разных языках их количество вовсе не одинаково, и, более того, само определение того или иного цвета, не говоря уже о его оттенках, скажем, в иврите и русском далеко не всегда однозначно.
Но оставим пока в стороне переводческие проблемы, скажем так, технического характера. Поговорим о вещах иного плана.
В свое время я уже подчеркивал, что перевод Амоса Оза на русский язык сопряжен с особыми сложностями. Тогда, в дни 70-летия Амоса Оза, я говорил о том, что, принимаясь за перевод любого художественного произведения с иврита на русский, переводчик вынужден быть первопроходцем в полном смысле этого слова. Не существовали какие либо традиции такого перевода. Сегодня многое изменилось ─ целый ряд книг писателей, пишущих на иврите, успешно переведен на русский и обрел своего читателя. И все же пока еще рано утверждать о сложившейся школе такого перевода. Надо ли говорить, что многочисленные переводы того же Амоса Оза, скажем, на английский язык, равно как и на основные европейские языки, определили некую традицию этих переводов. Что же касается России, известной своей мощной переводческой школой, которая по праву может гордиться великолепными переводами с английского, французского, испанского, немецкого и ряда других языков, то переводов с иврита на русский там и сегодня почти не существует (можно даже утверждать, что все серьезные работы такого рода сделаны здесь, в Израиле). Подчеркну, что речь идет исключительно о художественной литературе ─ мы не касаемся сейчас переводов Библии, Талмуда и талмудической литературы.
При этом нельзя не отметить то значение, которое сам Амос Оз придает переводам своей прозы на русский язык. Приведу его собственное высказывание на этот счет: “Мне очень важно, чтобы “Мой Михаэль” появился на русском (замечу от себя, что сегодня эта книга уже четырежды, в разных изданиях, вышла в России и один раз ─ Украине – В.Р.).
Потому что в этой книге звучит РУССКАЯ МЕЛОДИЯ, без которой она была бы совсем иной книгой. И еще потому, что корни Ханы, корни Михаэля, корни многих людей из этой книги – это корни восточно-европейского еврейства, которые, в конечном счете, глубоко уходят в русскую почву.
Я думаю, что Хана Гонен сродни не только героиням ивритской литературы. Она сродни и Эмме Бовари, и Анне Карениной, и еще некоторым героиням мировой литературы. Но есть у нее особая близость к тем безмерно тоскующим душам, чья тоска поднимается над керосинками и лоханками, окружающими их в повседневной жизни.
Подобные души населяли страницы рассказов, которые я читал в юности, – рассказов Чехова.
И Хана – она тоже дальний отзвук той русской мелодии, тихой, исполненной не внешнего, а внутреннего драматизма. Именно эту мелодию услышал я в произведениях Чехова и других русских писателей, которых, разумеется, читал только в переводах”.
Я позволил себе столь развернутую цитату, поскольку, как мне кажется, Амос Оз ─ хотя он и не ставил в данном случае перед собой подобной цели ─ обозначил здесь некоторые “камни преткновения”, которые невозможно обойти, переводя его прозу.
Стоит обратить внимание на то, что в этом отрывке неоднократно повторяется слово “мелодия” ─ и это не случайность: проза Амоса Оза необычайно музыкальна. Она не просто несет в себе некий внутренний ритм, что присуще практически любой хорошей прозе, она сама ─ музыка. И скажем, музыкальный лейтмотив “Познать женщину» так же не похож и так же похож на мелодию, пронизывающую ткань “Рифм жизни и смерти”, как всегда различимы и узнаваемы для нас, к примеру, две сонаты Бетховена. Уловить музыку озовского текста и как бы исполнить ее заново на инструменте иного языка ─ одна из необычайно трудных и захватывающе интересных задач переводчика.
Позволю себе в связи с этим вспомнить свою первую встречу с Амосом Озом. Это было около тридцати пяти лет назад. Я готовил свой перевод романа “До самой смерти”. И услышал от Амоса вопрос, показавшийся мне тогда неожиданным и странным: “Можешь ли ты перевести тремя словами фразу, с которой начинается роман?” Роман начинался тремя ивритскими словами: “Тхила рагшу а-кфарим”. (“Сначала взволновались деревни”) И когда я привел, по крайней мере, пять возможных вариантов на русском языке, Амос, внимательно вслушиваясь в их звучание, сказал: “А на других языках это оказалось невозможным … ” Иначе говоря, от каждого из переводчиков он словно бы ждал, что мелодия его романа, и более того, мелодия едва ли не каждой его фразы будет услышана и донесена до читателя.
Но что делать, переводчик ─ он ведь тоже читатель… Скажу более: как бы ни стремился переводчик к беспристрастно холодному отражению текста оригинала, он поневоле ─ хочет он сам того или нет ─ оказывается и интерпретатором этого текста. (Должен заметить, что сам иврит – язык с тысячелетними традициями многозначного толкования едва ли не каждого слова – открывает здесь перед нами особые возможности и ставит особые проблемы, Но это уже тема иного разговора).
Я бы сказал, что проза Амоса Оза в определенном смысле ─ вызов переводчику. Писатель ставит перед собой редкой сложности психологические и стилистические задачи, и переводчик принимает от него эстафету решения этих задач ─ уже на материале не только иной лексики, но часто ─ и иной ментальности. Напомню, к примеру, тот стилистический лабиринт, с которым только и можно сравнить (я сейчас намеренно оставляю в стороне содержание романа) структуру построения “До самой смерти”. Архаичность средневековых хроник, в манере которых изъясняется герой, от имени которого ведется повествование, личностные характерные особенности его собственного языка, некоторая авторская отстраненность ─ писательская и человеческая – от описываемых событий, создающая невидимый с первого взгляда, но органично входящий в ткань романа слой современной лексики, ─ и за всем этим ненавязчивый, но легко узнаваемый стиль самого Амоса Оза…
Замечу, что Оз очень любит использовать такой литературный прием, как повествование от первого лица, дающий ему особую возможность перевоплощения в своего персонажа, едва ли не полного слияния с ним – он, словно хороший актер, вживается в роль (знаменитую фразу Флобера, сказавшего о своей героине “Эмма ─это я”, Оз может с полным правом сказать почти о любом своем персонаже) и опять-таки, словно хороший актер, сохраняет способность видеть и своего героя и самого себя со стороны. Особенно явственно проявились это, на мой взгляд, в повести « Рифмы жизни и смерти». Дело литературоведов и лингвистов ─ анализировать особенности этого феномена, перед переводчиком же стоит иная задача: не разрушить эту изящную конструкцию, воссоздавая ее на другом языке.
Наиболее характерен в этом плане, конечно же, “Черный ящик” – роман в письмах, где психологическая характеристика каждого из многочисленных персонажей вырастает из стилистики его речи, из ее ритма, структуры, лексического богатства (или лексической бедности!): суховатая вывереннось речи приехавшего из Германии адвоката Закхейма даже отдаленно не может напоминать уличный сленг израильского подростка Боаза, сумбурная изысканность писем Иланы противостоит безукоризненно-скучной правильности писем ее сестры… Это, повторю, подлинный вызов переводчику.
Особо сложная задача встает перед переводчиком при передаче речи одного из самых неоднозначных героев этого романа – Сомо. Здесь надо было учесть целый спектр особенностей: иврит для Сомо – язык не родной, а выученный, и эта выученность не может не ощущаться в его речи, как бы правильно (возможно, излишне правильно) он бы ни говорил. Более того, Сомо – человек глубоко религиозный, непрестанно цитирующий различные религиозные источники, и это придает его письмам некоторый налет книжности. В то же время биография этого героя такова, что в ткань его речи естественно вошли простонародно-сленговые выражения. Все эти пласты языка должны органично сочетаться ─ так, чтобы не рвались ни языковая ткань, ни цельный рисунок образа. Оз блистательно решает эту задачу. Переводчику приходится решать ее наново, найти языковый эквивалент, который удовлетворял бы столь противоречивым требованиям. Надо сказать, что и русский, и украинский языки (а мне доводилось переводить произведения Оза также и на украинский) дают возможность плодотворного поиска в этом направлении. В процессе такого поиска я взял на себя смелость заново перевести постоянно встречающиея в речи Сомо цитаты из Библии, Псалмов, Писаний мудрецов, благословенна их память (“диврей ХАЗАЛ”), Талмуда, хотя, на первый взгляд, в большинстве случаев можно было использовать уже имеющийся канонический их перевод на русский язык. Но этот перевод звучит слишком архаично, а надо было найти некое равновесие между этой архаичностью и современным языком ─ как в прямых цитатах, так и в парафразах самого Сомо.
Порой возникают проблемы не столь сложные, но достаточно неожиданные, требующие от переводчика особой внимательности, так как иначе мимо них легко “проскочить”. Так, например, в речи Сомо есть еще одна, при поверхностном подходе незаметная, особенность: он не использует ни одного слова из французского ─ его родного языка. И это ─ характеристика не только его речи, но и его человеческих качеств, можно даже сказать, его мировоззрения. Пришлось при переводе тщательно избегать любых аллюзий с языком французским, а ведь в русском языке они занимают достаточно большое место, так вросли в него, что русскоговорящие люди их попросту не замечают.
Другой пример – грамматические ошибки в письмах Боаза. Тут нужно было не просто “сделать” ошибки в тех или иных словах, но НАЙТИ слова, в которых русский, плохо владеющий грамотой подросток допускает наиболее характерные ошибки, ибо любой другой способ искусственного внесения ошибок в текст оказался бы нарочитым и “вылезал” бы из текста, как шило из мешка.
До сих пор я вел разговор о тех проблемах, с которыми сталкивается переводчик произведений Амоса Оза на русский язык. Сейчас же я хочу остановиться на другом аспекте своей работы и сказать о том, в чем переводчику на русский язык, если можно так выразиться, повезло. Выше я уже упоминал мимоходом о том, что русский дает богатые возможности для адекватного воссоздания на нем самых тонких нюансов ивритского текста. Сейчас я хотел бы подробнее развить это утверждение, напомнив о том, что русско-ивритские языковые контакты имеют давние традиции. Общеизвестно, что русский язык оказал заметное влияние на иврит в новейший период его истории ─ в период возрождения нашего древнего языка в 19 веке. По утверждению Итамара Эвен-Зохара, история современного иврита и современной ивритской культуры может быть разбита на периоды, характеризующиеся определенным уровнем славянского влияния на иврит. 1820-1920 годы ─ основная масса литературы на иврите и ее основные модели создаются на территории, где господствуют славянские языки, – в России и Польше. Однако уже в 1920 году центр ивритской культуры перемещается в Эрец-Исраэль. Основополагающим фактором в становлении современного иврита и оригинальной художественной литературы на нем стали переводы со славянских языков и ─ прежде всего ─ с русского. Естественно, что переводы произведений русской художественной литературы способствовали распространению и приживлению заимствований и русских калек в иврите. В этой связи следует отметить, что в текстах Амоса Оза неоднократно встречаются славянизмы и просто ─ русские слова: “красавица”, “даешь”, “мой маленький”, «компот», «чудак» (замечу, что переводчику приходится в этом случае искать способ выделения этих слов из общего русскоязычного текста, скажем, добавлять в скобках “сказал по-русски” и т. п.)
Конечно же, влияние русского языка и русской культуры в целом на творчество Амоса Оза не ограничивается языковыми заимствованиями. Сам Оз неоднократно говорил об этом влиянии, о русских корнях своей прозы. Выше я уже приводил его высказывание на эту тему и хотел бы продолжить цитирование:
… משום שיש ניגון רוסי, שבלדעיו הוא היה ספר אחר גם משום שהשורשים של חנה , השורשים של מיכאל, השורשים של הרבה אנשים בספר הזה הם שורשים של יהודי מזרח אירופה, והשורשים של יהודי מזרח אירופה הם השורשים של הרוסיות
«Потому что в этой книге звучит РУССКАЯ МЕЛОДИЯ, без которой она была бы совсем иной книгой. И еще потому, что корни Ханы, корни Михаэля, корни многих людей из этой книги – это корни восточно-европейского еврейства, которые, в конечном счете, глубоко уходят в русскую почву».
Неологизм “русиют” – “русскость”, предложенный Амосом Озом, возможно, непривычен для восприятия, но, думается, он сродни широко употребляемому термину “исраэлиют”, столь же не поддающемуся однозначному определению. Но оставим в стороне терминологические проблемы. Каким бы словом ни определяли мы многостороннее влияние русской культуры на Амоса Оза, сам факт присутствия этого влияния признается многими израильскими критиками.
Сошлюсь, в частности, на профессора Ницу Бен-Дов, которая прямо утверждает, что “Мой Михаэль” ─ это “русский роман”, похожий в значительной мере на произведения Достоевского своей лихорадочностью, проникновением в дебри человеческой души, и героем, в данном случае, героиней, предчувствующей беду, страдающей раздвоением личности, не знающей покоя, полной внутренних противоречий…
Та же “русскость” пронизывает не только “Моего Михаэля”, но и “Черный ящик”, и “Сумхи”, и “Повесть о любви и тьме”, и «Уготован покой», и «Третье состояние», и “Картины сельской жизни”, и даже роман “Евангелие от Иуды”, перевод которого я готовлю к печати в эти дни (апрель 2016). Потому что у русскоязычного читателя книга с таким названием вызовет в памяти и “Легенду о Великом Инквизиторе” Ф. Достоевского, и роман “Иуда Искариот” Леонида Андреева, и ряд других литературных ассоциаций.
Это свойство прозы Амоса Оза, безусловно, делает короче и легче ее дорогу к русскоязычному читателю.
Если бы я был историком ─ произведения Амоса Оза дали бы мне едва ли не уникальную возможность проследить на их материале процесс становления Государства Израиль, свежим и непредвзятым взглядом увидеть самые характерные для этого процесса общественные проблемы…
Если бы я был социологом, ─ произведения Амоса Оза дали бы мне возможность говорить об израильском характере, о личностной самоиндентификации, о взаимоотношениях внутри нашего общества, о кристаллизации израильского мировоззрения…
Если бы я был психологом, ─ сложность и реалистическая достоверность созданных Амосом Озом образов дали бы мне возможность заглянуть в непознанные глубины человеческого сознания, а может быть, порассуждать о феномене эротичности, пронизывающей прозу этого писателя, ─ не в бытовом, а в самом высоком, чистом, библейском смысле этого понятия (так, скажем, эротична “Песнь Песней”)…
Если бы я был просто читателем, ─ я мог бы говорить о романах Амоса Оза как о великолепной беллетристике (то, что французы называют “belles lettres”), как о чтении, от которого невозможно оторваться…
Я мог бы еще долго продолжать: “если бы я был, то сказал бы… ” – ибо проза Амоса Оза настолько многогранна, объемна, глубока, что она дает возможность говорить о ней в самых разных, порой даже неожиданных ракурсах.
Но я не историк, не социолог, не психолог. Я – переводчик. И моя задача – попытаться донести все богатство этой прозы, созданной на иврите, до иноязычного читателя, в частности до читателя русскоязычного. У этой задачи есть несколько аспектов, и, не претендуя на полный их охват, я остановился лишь на некоторых моментах.
Виктор Радуцкий
Recommended for you
Leave a Reply
Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.
