8 сентября 2022 года в израильской Школе Искусств Тельма Ялин открывается очередной курс фотошколы всемирно известного фотожурналиста Сергея Максимишина.
Максимишин вместе с женой Машей и двумя собаками – Малкой и Зосей, переехал в Израиль из Санкт-Петербурга в марте, теперь живет в Иерусалиме.
Вот далеко не полный список наград и публикаций Сергея Максимишина: двукратный лауреат конкурса World Press Photo; публиковался в журналах Time, Newsweek, Paris Match, Stern, Geo etc. Работы экспонировались более чем на 30 персональных выставках во Франции, Италии, Германии, США, Бразилии, России, Нидерландах, Украине и других странах. Фото в собраниях: FNAC (Фонд национального современного искусства, Франция), Nicéphore Niépce Museum (Франция), Centre International de Photojournalisme (Франция), The Houston Museum of Fine Arts, США.
Перед открытием курса в Тель-Авиве с фотожурналистом поговорила Лена Лагутина.
ЛЛ: Давайте начнем со школы. Что она из себя представляет, и изменилась ли ваша школа с вашим переездом в Израиль?
СМ: В этом формате я преподаю уже около пятнадцати лет. Курс называется «Фотограф как рассказчик». Я пытаюсь рассказать студентам про то, что сейчас называется модным словом «сторителлинг». Только мы рассказываем истории не словами, а фотокарточками, потому что фотография – это язык. С помощью фотографии люди обмениваются эмоциями и мыслями. Ко мне идут те, кто уже умеет снимать, и кто хочет делать что-то большее. А с появлением интернета этот формат стал очень востребованным.
Раньше носителем наших рассказов был журнал, но журнал, как говорится, не резиновый, в журнале вы не можете поместить 30 фотографий, тогда как для интернет-формата это самое то.
Курс в нашей школе рассчитан на два года. В течение первого года студенты должны мне рассказать четыре истории. Они рассказывают историю о каком-то человеке, о каком-то месте (имеется ввиду точка на карте), о каком-то событии и о каком-то явлении. Собственно, вся документальная фотография в это умещается.
Они сами выбирают своих героев, выбирают тему, мы встречаемся раз в две недели, и проводим «разбор полетов». Меня больше интересует драматургия, чем выдержка и диафрагма, то есть предполагается, что технику фотографии они уже где-то освоили. Конечно, если я вижу какие-то системные ошибки, я их поправлю, но в общем-то ко мне приходят люди, которые уже умеют снимать. А на второй год мы встречаемся реже, раз в месяц, и каждый работает над книжным проектом – на выходе они должны сделать набор фотографий, который на мой взгляд был бы достаточным для того, чтобы сделать книжку. Вот такая школа.
ЛЛ: Получается, что школа двухгодичная?
СМ: Студенты заканчивают первый год, а потом, если хотят, то идут на второй. Но, как правило, идут.
ЛЛ: Мы говорим о формате «онлайн» или «оффлайн»?
СМ: А это абсолютно одно и то же. Просто раньше у меня было две очные группы – Москва и Питер, и одна онлайн, в которой всегда было много израильских студентов. А теперь оффлайн будет весь израильский, а Москва и Питер – онлайн, то есть, на самом деле это одно и то же, потому что на середине курса все группы перемешиваются, передруживаются, и это становится такое одно большое целое.
В этом году, например, была невероятно сильная группа студентов онлайн, обычно они как раз чуточку слабее, а в этом году выпуск будет очень сильный. В группе было пятеро израильтянин, скоро мы начнем показывать наши работы.
За эти пятнадцать лет среди наших выпускников было уже два победителя World Press Photo.
ЛЛ: А почему именно израильтян много?
СМ: Просто так получается – в основном же русскоговорящие люди живут в России и Израиле. Есть, конечно, студенты и из Америки, Франции, Швейцарии… Сейчас была невероятно сильная девочка из Грузии, рассказывала историю о грузинских сталинистах. Но израильтян, русскоговорящих, традиционно всегда много.
ЛЛ: Говорят, не всякий тренер по плаванию должен уметь хорошо плавать, главное – он должен уметь плаванию учить. И так в любом деле. Необязательно ведь известный, состоявшийся фотограф может уметь преподавать фотографию.
– Можно я так самонадеянно скажу, что в этом случае как-то все совпало?, – смеется в ответ Сергей Максимишин.
ЛЛ: Тогда я иначе поставлю вопрос. Есть вещи, которые мы прекрасно умеем делать, но не любим им учить. Вы любите преподавать, делиться опытом, знаниями?
СМ: Очень. У нас актерская семья, мой отец с детства был актером самодеятельного театра, моя сестра – актриса, и, конечно, для меня это маленькая сцена. Наверное, нельзя об этом писать, но знаете, как говорят – у фотографа есть два главных удовольствия. Первое – показывать свои фотографии, а второе – рассказывать, почему у других карточки ну так себе. Нельзя, нельзя это писать…
ЛЛ: Да почему же нельзя?! Есть известная фраза Оскара Уальда о том, что людям искусства друзья дают повод для насмешек не только своими причудами, но и своими произведениями…
СМ: А на самом деле свои фотографии уже надоели, и сейчас я в сто раз больше люблю показывать студенческие карточки, чем свои.
ЛЛ: Фотография с появлением интернета и новых средств связи очень сильно изменилась. Каждый берет свой мобильник и жмет на кнопку, и иногда получается весьма неплохо. И телевидение изменилось тоже – раньше каждый небольшой «дроп», и все, съемка насмарку, а теперь люди шлют записи с места теракта, не дай Бог, или другого происшествия, и они сразу идут в эфир. Что вы скажете о том, что фотография изменилась – ее вес, смысл, ее значение? И в первую очередь я имею в виду репортажную фотографию.
СМ: Можно я начну издалека? Я всегда у студентов спрашиваю – откуда люди в XVIII веке знали, как выглядит жираф? Не было телевидения, не было прессы. Они узнавали обо всем из гравюр. Единственным средством массовой информации, тиражной, была гравюра. Путешественник ехал в Африку, брал с собой ящик с акварельными красками, рисовал жирафа, потом возвращался, печатал с этого рисунка тысячу оттисков, и эти гравюры разлетались – можно было их увидеть и в книжке, или прийти посмотреть картинки на базаре. В чем заключалось мастерство художника? Не в том, чтоб вызывать чувства, а в том, чтобы копировать. То есть, если ты умеешь нарисовать жирафа, чтоб было похоже, значит, ты художник, а не умеешь – не художник. У каждого народа есть рассказы о том, что художник был настолько крут, что он нарисовал ягоды так, что прилетели птички их клевать. А сейчас это диким кажется – ну, зачем?!
А потом, как только появилась фотография, все умные художники сразу поняли, что уже «похоже» не надо. Зачем рисовать «похоже», если есть фотограф? Недаром время появления фотографии точно совпадает с появлением «измов» – импрессионизм, кубизм… Не надо, чтоб было «похоже», надо, чтоб «торкало». Соответственно, место информатора заняли мы, фотографы, и были в это время смертельно важными людьми, без нас мир не работал. Мы показывали, как выглядит королева Виктория и как выглядит англо-бурская война. Более того, фотограф был нотариусом. То есть, если ты в лесу нашел «неведому зверушку», будь добр, карточку покажи. А иначе кто его знает, что ты там нашел.
А дальше все изменилось с появлением телевидения, и с нами произошло ровно то, что произошло с художниками.
Потому что телевидение работает в режиме реального времени, а мы выходим в лучшем случае в понедельник, когда журнал выходит. У телевидения больше бюджета, и люди стали видеть мир уже не нашими глазами, а глазами телевидения. Точно так, как мы «убили» художников, нас «убило» телевидение. И в этом универмаге жизни нас переложили с полки news на полку entertainment.
ЛЛ: Ну, все же не убили…
СМ: Ну хорошо, скажем, не убили, прибили, изменили назначение. Мы стали не новостями, а развлечением. Помните, были книжки-раскраски? Раньше мы сами рисовали контур и сами раскрашивали, а теперь контур нарисован не нами, раскрашен не нами, и максимум, что мы можем добавить – какой-то оттеночек. И что нам осталось? То же, что в свое время мы оставили художникам – чтоб торкало. И документальная фотография слилась с арт-фотографией, потому что, если вы не художник, то вы уже не интересны. Это раньше было – два футболиста и мячик, все, уже шедевр. А сейчас такое не проходит. Но в отличие от телевидения, мы умеем передавать не только информацию, но и ощущение. И это самое главное. Как Лев Толстой определял искусство – как передача ощущения на расстояние.
Или, например, совершенно неважно сейчас качество фотографии.
Раньше резкость была бог, а теперь самые «резкие» фотографии — в глянцевых журналах, но только тошнит от них.
ЛЛ: В связи с этой переменой миссии и назначения фотографа появились в фотографии новые имена? Наверное, не было бы Роберта Капы, если бы не было спроса в то время на его «падающего солдата».
СМ: Конечно, это новые имена, новый язык. Жизнь идет вперед, и сегодня нельзя снимать сегодня так, как Картье Брессон, несмотря на то, что он великий. Нельзя писать музыку, как писал Гершвин и, тем более как Гайдн. Все стало по-другому.
Большая беда еще в том, что изображение сильно девальвировалось, их стало так много! Я думаю, современный человек видит за полдня день изображений больше, чем видел крестьянин за всю свою жизнь в восемнадцатом веке, ведь он видел только иконы и лубки. Изображение было чудом, а сейчас картинок миллиарды. Сейчас, чтобы «пробить» человека эмоционально, нужно очень-очень постараться.
ЛЛ: Значит, хорошему фотографу нужно постоянно следить за этим процессом. Как хороший врач постоянно должен быть в курсе всего нового в сфере медицины.
СМ: Я думаю, что все меняется, как люди меняются. Я не думаю, что кто-то из фотографов прямо-таки дает себе команду «следить». Наверное, надо чувствовать какие-то перемены.
ЛЛ: А тот, кто преподает фотографию?
СМ: В этом смысле моя школа скорее консервативная. Потому что, честно говоря, я далек от тех тенденций, которые существуют сейчас, в современной фотографии. Я устал, правда устал от рефлексии, от историй о том, «как я переживаю свое детское заикание». У меня есть большой флаг, которым я размахиваю над головой, на нем написано «Я не занимаюсь искусством!». Это правда, потому что я не занимаюсь искусством, я рассказываю истории, причем это истории не о себе, а о мире.
Я недавно читал в журнале, когда летел в самолете – женщина рассказывала о гей-культуре в Таиланде, и она буквально через строчку пишет – «я подумала, я почувствовала…» Я терпеть этого не могу, меня это возмущает. Потому что, если тебя зовут Лев Толстой, меня интересует, что ты подумала, а пока ты мне расскажи о гей-культуре в Таиланде. Так вот я всегда рассказываю истории не о себе, а о мире. Наверное, я как-то преломляюсь в своих историях, я не могу не преломляться в своих историях, но все-таки это истории о мире, а не обо мне.
ЛЛ: Наверное, можно научить выдержке, экспозиции, всему техническому процессу, чем ваша школа, как вы сказали, не занимается. Но можно ли научить так снимать, чтобы «торкало»?
СМ: В какой-то степени можно. Есть люди, которые рассказывают анекдот так, что все лежат, а есть люди, которые, какой бы смешной анекдот не рассказывали, их встречает всегда угрюмое молчание. У человека либо есть драйв, либо нет драйва. Но тем не менее, существуют же актерские школы, существуют техники. И мы исходим из предположения, что все наши ученики талантливы, потому что у неталантливых фантазии не возникает идти ко мне и этим заниматься. Мне почти неинтересно, как человек снимал до меня, мне важно, чтоб мне было комфортно с ним, и чтоб я ему не рассказывал скучные технические вещи. А дальше будет все по-другому.
Кроме того, у нас всегда есть стипендиаты. Поскольку для меня эта штука в какой-то степени кармическая, то мы объявляем конкурс и двух человек берем бесплатно. Но совершенно не факт, что эти люди будут лучшими. Какое-то время они, конечно, тянут группу вперед, это очень важно, но в процессе учебы все может поменяться.
ЛЛ: Вы вскоре едете со своими студентами в Варанаси – это студенты вашей школы или все желающие?
СМ: Нет, не только со школой. Я уже с 2005 года, почти 17 лет, то есть, как только появилась цифровая камера, начал ездить со своими студентами. Потому что цифровая камера дает возможность вечером посмотреть то, что ты снял утром, в отличие от пленочной. В чем отличие этих моих поездок от разных VIP-фототуров – это школа. Каждый участник получает или выбирает тему, и над ней работает, и к концу поездки он должен сделать некую законченную историю, поэтому я, например, категорически против разъездов. Вот мы приезжаем в Варанаси и сидим там тихонечко две недели, с тем, чтоб люди «вросли» в свою историю. Потому что, когда ты ездишь, ты турист. А у нас это не туризм, а тяжелая работа. Люди спят по два часа в сутки, потому что к восьми часам им нужно прийти с готовым материалом.
ЛЛ: Ради чего они это делают?
– Я тоже себя часто об этом спрашиваю, – снова смеется в ответ Сергей (вообще, он много смеется, очень ироничен, очень не любит пафос).
– Это кайф, – продолжает он. – Вот, например, мое любимое – это с друзьями выпить по 150 и рассказывать истории за столом, «а вот я был, а вот я видел»… Я всю жизнь занимаюсь тем же самым, только посредством карточек. Как-то я заново послушал старый советский мюзикл «Али-Баба и сорок разбойников», там Табаков играет, Смехов… и там один из героев говорит о себе – я посетитель рынка, собиратель историй. Вот это я. Такие же люди вокруг меня тусуются, им это тоже нравится.
Причем это совершенно другой уровень постижения места. Вот когда ты не турист, разъезжающий, то ты влезаешь глубоко, ты встречаешься с людьми, ты общаешься, ты видишь то, чего ты никогда в жизни не увидишь, если ты приехал туристом.
ЛЛ: Итак, вы приехали в Израиль, причем не просто приехали, а «сделали алию» в Иерусалим, что само по себе решение не само по себе разумеющееся – известно же, что практически вся московско-питерская алия, которую уже назвали «алия 24 февраля», приехала в Тель-Авив. Вы были в Израиле до этого только раз, со студентами, недолго. Сами признаетесь, что еще не «вросли», и это совершенно понятно и объяснимо. Но при этом вы тщательно изучили тему фотоальбомов об Иерусалиме, и говорите, что об Иерусалиме нет ни одной хорошей фотокнижки. Что это означает?
СМ: Может быть, и есть, но я ее на нашел. Такой книжки, которая ставила бы перед собой метафизическую задачу – Иерусалим как явление. Есть книжка про Стамбул недавно умершего Ара Гюлера – его Стамбул это просто хрестоматия. Вот есть «Черная книга» Орхана Памука, а есть книга “Istanbul” Гулера. Это невероятная книга. Вот такой книги про Иерусалим я не нашел. Конечно, кажется, что такая книга ждет своего часа, потому что Иерусалим это дико интересно.
ЛЛ: Взялись бы сделать?
СМ: Не знаю, взялся ли бы я. Когда я приехал сюда в марте, я думал о том, что обязательно буду делать. А сейчас я понимаю, что Иерусалим это невероятно сложное явление, за которое я точно не возьмусь, пока не буду знать язык.
ЛЛ: Это как у Хемингуэя – если ты проездом в городе, то напишешь про него роман, если задержался на месяц, напишешь повесть, а если надолго – то и рассказа не получится.
СМ: Совершенно точно. Кстати, нет такой хорошей книжки и про Москву. Как ни удивительно, Москву снимают все кому не лень, а книжки нет.
ЛЛ: А про Питер?
СМ: Про Питер, наверное, есть. Там был такой гений – Борис Смелов, и еще ребята. А про Москву есть книжки, но это скорее стрит-фотография.
ЛЛ: Путеводитель…
СМ: Нет, не путеводитель, а книжка, снятая на улице, а мне кажется, что Москва, как любой русский город, он на 4/5 внутри. Это не Бомбей, где уличная жизнь. А в Москве главные вещи происходят внутри стен.
Когда-то я делал большой материал для немецкого «GEO», они мне дали 40 съемочных дней, что невероятно много. И я ездил в Германию, сдавал материал, и, когда я приехал первый раз, то редактор Рут Эйхорн, очень мудрая женщина, сказала – как ты думаешь, почему мы взяли русского фотографа? Потому что русский фотограф умеет снимать внутри, а ты наснимал снаружи, а Москва – город «изнутри».
ЛЛ: То есть они остались недовольны?
СМ: Первой частью. Потом все пошло хорошо. Там смешно было. Меня вызвали на инструктаж в Гамбурге, весь инструктаж состоял из двух фраз. Первое, что она сказала: то, что тебе кажется банальным, для немцев небанально. А второе. Когда у вас в Москве обрушилась крыша Аквапарка, мы удивились не тому, что она упала, а тому, что там был Аквапарк (Трансвааль-парк – первый аквапарк, открытый в июне 2002 года на юго-западе Москвы в районе Ясенево. 14 февраля 2004 года произошло обрушение крыши сооружения, что привело к гибели 28 человек).
Поэтому, сейчас я думаю, что, для того, чтоб сделать что-то важное, нужно какое-то время здесь пожить, но не настолько долго, чтоб утратить остроту ощущения. А второе – выучить язык. Но, конечно, до какой-то степени. Чтобы постучать в дверь, сказать «шалом» и понять, что мне скажут в ответ. Вновь – потому что город – это внутри, а не снаружи. И вообще у меня карточки внутри получаются лучше, чем карточки снаружи.
ЛЛ: Вы объездили 90 стран, неужели в каждой говорили на местном языке?
СМ: Когда ты едешь куда-то, то первый вопрос, которым ты задаешься – это «фиксер», то, что телевизионщики называют продюсером. Эффективность работы с фиксером в разы, десятки раз выше. Многие люди этого не понимают. Но многие также не понимают, чем репортажная фотография отличается от туризма. Многие считают, что, чем больше они пройдут ножками и посмотрят глазками, тем лучше будет фотография, но это не так. Задача фотографа – «присосаться» к интересному месту и провести там как можно больше времени.
Помню, я как-то со студентами поехал в Непал, в моей группе был Леша Мелия, замечательный в будущем фотограф и невероятный человек, такой Леонардо да Винчи, я таких не знаю. Дальше мы поехали путешествовать по Непалу, а Леша сказал – я никуда не поеду, я проведу две недели на кирпичном заводе, и Леша две недели просидел на кирпичном заводе. Он гениальный фотограф, как-нибудь отдельно о нем расскажу.
ЛЛ: Давайте, Сергей, поговорим, о сегодняшнем, новом времени, наступившем после 24 февраля, о возникшем с его наступлением явлении «cancel Russian culture», которое коснулось в том числе и российских фотографов. Как вы здесь оказались, и каковы ваши планы?
СМ: Оказались мы тут вот так. Когда посадили Навального и поколотили очень сильно митинги, это был март 2021 года, мы с моей женой Машей решили, что хорошо это не кончится, вспомнили о моих еврейских корнях, и обратились в консульство. Нас поставили в очередь, длиннющую, на год. А тут война началась, и ее начало почти совпало с консульской проверкой. Мы собрали вещи и уехали.
ЛЛ: А почему не в Ригу, Тбилиси, Прагу?
СМ: А почему не в Израиль? Все-таки у меня еврейские корни. Можно сказать, что это первый мой приезд в Израиль. Хотя я был здесь несколько лет 12 лет назад со студентами, сначала в Иерусалиме, потом в Хайфе. Но мне очень не понравилась та моя съемка, я снимал Виа Долороса, десять дней ходил по ней. Там были яркие фотографии, но я даже не показываю их никому. А сейчас, конечно, все по-другому.
Конечно, это было нелегкое решение.
ЛЛ: Но теперь, когда, как вы говорите, вы «присосались» к одному месту, и живете уже несколько месяцев в Иерусалиме, почему все-таки вы отказались от идеи сделать книжку об Иерусалиме?
СМ: Нет, нет, я не отказался, я продолжаю ее обдумывать, но сейчас она мне кажется гораздо сложнее, чем вначале. А, кроме того, эта война стала таким шоком, что некоторое время вообще не хотелось брать камеру в руки, а хотелось только тихо выть. Я сидел в телеграм-каналах по 16 часов в день. Я очень связан с Украиной, я там родился, моя мама была преподавателем украинского языка, и семья у нас была двуязычная, отец-еврей, с которым я говорил по-русски, и мама-украинка, с ней я говорил по-украински. И сестра моя со своей семьей живет в Киеве, для меня это очень личная война, это, конечно, колоссальный шок, головой я еще там. Это не лучшее состояние для того, чтобы снимать.
ЛЛ: Столько войн вы снимали…
СМ: Очень важно сказать, что я – не военный фотограф. Я не снимал войны. Я был немножко в Чечне, немножко в Афганистане, и до войны – в Ираке. Это весь мой военный опыт, и я всегда повторяю – я не военный фотограф, и мне это не нравится, я это не люблю, и больше того – я не очень понимаю смысла. Особенно это стало ясно в Беслане, когда было совершенно очевидно, что весь этот ужас, который там затеяли, был ровно для того, чтобы приехали и его сфотографировали. Потому что террористы с журналистами работают вместе. Потому что массовый террор появился тогда, когда появились массовые коммуникации. Раньше был индивидуальный террор, а, как только появилась возможность быстро всем рассказать, террор стал массовым, и я не хочу в этом порочном колесе участвовать.
Есть известное выражение – война начинается, когда CNN приезжает, и заканчивается, когда CNN уезжает. Когда Картье-Брессона спросили, почему он перестал снимать, он ответил – пресса перестала быть свидетелем, пресса стала участником. Поэтому, при всем моем уважении к коллегам, которые снимают войну, я после Беслана сказал – никогда больше. Есть много тем в журналистике, и фотожурналистике, в частности, где я могу найти себе применение.
ЛЛ: В вашей книге “100 фотографий” каждая снабжена историей, вами же написанной. Одна из моих любимых – о пьяном десантнике на заднем плане.
(История прилагается:
Рядом с Дон Кихотом всегда — Санчо Панса, за Винни-Пухом семенит Пятачок, слуги мушкетеров — пародии на своих хозяев, а лирико-драматическому дуэту Шрека и Фионы подпевают, как могут, Осел и Дракониха.
На семинарах, иллюстрируя нехитрую мысль, что в хорошей картинке должен быть конфликт (высокого и низменного, патетического и обыденного, круглого и острого, в конце концов, видимого и ожидаемого), я привожу в пример гениальную рецензию, которую лет 20 назад произнес замечательный фоторедактор Василий К. Рассматривая чей-то дивной красоты пейзаж, Василий сказал задумчиво: «Ну вот хорошая же карточка. Но если б еще на заднем плане пьяный десантник козу имел, цены бы ей не было!» Не люблю пафос. Видимо, в юности пересидел на комсомольских собраниях. Поэтому я всегда ищу козу в кадре. Что бы ни снимал.)
СМ: Все мои студенты ее очень любят.
ЛЛ: С другой стороны, я думаю – но все же хочется, чтоб фотография была «чистой», хочется подрезать всякие детали, которые в нее влезли со всех сторон, особенно, когда снимаешь мобильником…
СМ: Не, не, не… Есть такая история – борьба с «мусором» в фотографии. А я страшно люблю «мусор» в фотографии! У меня есть некие фотографические комплексы. Один из них, и меня, кстати, часто ругают за него – за то, что мои фотографии слишком живописны. На самом деле живопись и фотография это совершенно разные вещи – живописец интегрирует реальность, а мы дифференцируем реальность. Так вот меня часто ругают за то, что мои фотографии слишком похожи на картины. Но я не могу в себе пять лет опыта работы в Эрмитаже зачеркнуть. И любимая моя живопись – это проторенессанс, то есть примитивы, особенно итальянские, немецкие… Моя любимая картина в Эрмитаже – «Великодушие Александра Македонского», она висит в том же зале, где Леонардо, только на другой стене. Сюжет ее очень известный – Александр Македонский, который захватил в плен дочь персидского царя Дария, и отдает ему ее без выкупа, как честный фраер. Справа на картине – Александр на тонких эротических ножках, Дарий, и такая вся «тыц-тыц-тыц» дочь Дария. Мне очень нравится рассматривать эту картину. На заднем плане пруд с уточками, кошка с котятами, какие-то крестьяне куда-то кого-то гонят… Художник барокко уже десять раз бы подумал, что означают котята на картине, и зачем уточка. На картинах более поздних мастеров все что-то символизирует. А мне страшно нравятся такие уточки на фотографиях, которые не значат ничего, но создают некий контекст. И я очень не люблю стерильные фотографии, и я очень не люблю, когда фотографы снимают на открытых диафрагмах, размывая фон. Им кажется, что они таким образом выделяют главное. Я всегда снимаю очень населенные фотографии, и мне кажется, что, чем больше у меня будет в кадре, тем будет интереснее.
ЛЛ: То есть, вы не любите стерильные фотографии. А как же ваш «Путин»? Хотя, нужно сказать, он у вас такой практически один, но это одна из самых известных ваших фотографий.
СМ: Ну, это отдельная история. Кроме того, это же фотография, снятая на пресс-конференции.
ЛЛ: У вас огромная коллекция старинных фотографий…
СМ: Ну, теперь трудно уже сказать, у меня или не у меня(смех). Я всю жизнь что-то собираю. Начинал со спичечных этикеток, потом собирал монеты, потом монеты стал менять на старинные фотографии. Теперь я для себя рассказываю историю русской фотографии, мне это очень важно. Я очень люблю то, что называется вернакулярной фотографией. Это фотография любительская, причем не предназначенная для обнародования, например, семейный альбом, или заводская многотиражка, ведомственный отчет. Это фотография, которая в минимальной степени подвержена, во-первых, цензуре, во-вторых, самоцензуре, то есть, считай, итальянский примитив. Самое главное, это не брат Коля, которого фотографируют, а стена за братом Колей – что там за картинки висят, что там происходит. И вот эта фотография – это любимая часть моей коллекции. Буквально за две недели до войны я уже получил отпечатанные прототипы своей книжки, которую я считаю лучшей своей книжкой, какие-то фотографии сопровождаются историями, какие-то – без. На мой взгляд, это очень интересно, и это беспрецедентный проект, но я уехал, и теперь совершенно не знаю, что с ним делать – в России его сейчас не издать, в Израиле я не уверен, что это кому-то надо, и это моя боль. Незаконченное дело портит карму. А книжка уже готова, и на мой взгляд, это очень-очень хорошая книжка. Мы работали над ней полтора года.
Потом мы обратились на такой замечательный сайт в России, где Миша Мельниченко собирает мемуары. Фантастический сайт, Миша – большой ученый, этнограф, сотрудник Европейского университета. Мы встретились с Мишей, попросили его написать текст к книжке, он загорелся. Но когда началась война, Миша написал письмо – я ни о чем думать не могу, извини. Ну и я так же чувствовал, и скоро уехал. Вот такая история.
ЛЛ: На том курсе вашей школы, который вы сейчас набираете, который откроется 8 сентября в Тель-Авиве, сохраняется тот же формат – четыре истории?
СМ: Да, мне кажется, он себя оправдал. Я сейчас в фейсбуке выкладываю истории своих студентов прошлых лет, и это все отличается от того, что происходит в разных других школах, ориентированных на искусство, потому что мне многие пишут, что это живая фотография, которой уже нет. Люди разучились выйти на улицу, фотографировать рыбаков, к примеру, да кого угодно. Я люблю рассказывать истории про то, как ловят рыбу на Байкале. Про то, как Маша и Яша играют в театре, где все артисты – люди с синдромом Дауна.
ЛЛ: Чувствуете ли вы в фейсбуке, что ваша аудитория меняется?
СМ: После войны она изменилась радикально. Там стало меньше русских, и больше израильтян и украинцев. Не все русские ставят себе vpn, и многие русские боятся заходить в фейсбук, потому что ты не можешь ходить в место, где ты боишься говорить. Если ты боишься, лучше туда не ходить. Собственно, я уехал во многом потому, что я стал бояться того, что я испугаюсь. А бояться очень не хочется.
Leave a Reply
Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.
