Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заглавная иллюстрация: Лера Барштейн. Снеговики.

Короткая израильская зима заканчивается, землетрясения затихли, а в книжном магазине «Бабель. Книги. Иерусалим» продлили удивительную по своей эмоциональной открытости выставку живописи Леры Барштейн «Когда я снова стану маленькой». Выставка, при всей камерности выставочного пространства иерусалимского «Бабеля», завораживает и погружает в бесконечный лабиринт образов разворачивающейся ленты памяти. И не только детской. И не столько о прошлом, сколько о настоящем. Мне захотелось увидеться и поговорить с Лерой о том, как художник воспринимает Время и себя в нем.

– Лера, здравствуйте. Название вашей выставки «Когда я снова стану маленькой» напомнило мне сюжет из собственного детства, когда мне снился сон, что я взрослая, сижу у камина и держу на коленях девочку, которая моя мама. Проснувшись, я маме так и сказала: «Сначала ты была маленькой, а я – твоей мамой. А теперь я стала маленькой, а ты – моей мамой». Тема бесконечного детства и конечной жизни в ваших работах как-то сложно и тонко переплетается. Работы со своей интонацией, очень личные. Расскажите о них.
– Эта выставка вышла из воспоминаний моего московского детства. Я родилась в Москве, в 10 лет поступила в художественную школу, которая располагалась в потрясающе красивом здании, бывшем особняке. В нем когда-то находилась гимназия и даже ещё мебель того времени оставалась. И это всё мне ужасно нравилось. Я уже не говорю о том, что там были абсолютно замечательные учителя, с которыми мне невероятно повезло. Что все дети были – друзья, и там царила особая атмосфера. В общем, это было великое счастье! И когда я туда ехала вечером после школы через всю Москву на 2-х автобусах, то проезжала по таким красивым местам Москвы, что эта синева московского зимнего вечера впечаталась в мою детскую память как невероятная красота. А потом я поступила в Художественное академическое училище памяти 1905 года, которое тоже было в прекрасном старом Доходном доме , и тоже – в прекрасном месте, на Сретенке.

– Знаменитое МАХУ, колыбель раннесоветской пейзажной живописи! В его сте­нах работали Крымов, Герасимов, Петровичев.
– Да, это так… И вот эта окружающая меня красота была для меня очень-очень важна тогда. И мне со временем захотелось написать «картинки о московском детстве». Не о той Москве, которая сейчас – она мне чужая, даже двадцать лет назад была уже чужой, «путинской». А о своей, которая запомнилась глазами того ребёнка, что в ней родился. И я вспомнила свои детские ощущения от зимней Москвы, её синего морозного воздуха, и это всё захотелось написать. Вот, например, на этой картинке – я маленькая вышла утром из дома и вижу, что выпал белый снег изумительно свежий. И я иду по свежему снегу «ёлочкой», пятки вместе – носки врозь, потому что мне кажется, что это очень важно и красиво. Или вот как такие несчастные усталые женщины с мешками и сумками приезжали по утрам из Подмосковья, чтобы накупить в Москве продуктов – я их видела, когда меня папа вез на саночках в детский сад. И как я была тогда одета в эту страшную тяжёлую шубу, жёсткие валенки с галошами и, конечно, варежки на резинках…

– О, да! Это вечный образ нашего советского детства: санки, тяжёлая шуба, мокрые валенки и вечно спешащие на работу родители. И вечное мое их ожидание в пустеющем садике – за мной всегда приходили позже других – папа военный, мама журналистка. В результате дочка стала художницей и философом – было много времени думать и рисовать… А у вас сохранились какие-то московские рисунки, наброски? Или это всё под диктовку детской памяти?…
– Это всё только по памяти. Например, мне вспомнился вот этот эпизод, как мы с моей подружкой, ставшей потом скульптором, слепили огромных, как мне тогда казалось, снеговиков. Целое снеговое семейство. И это так ярко вспомнилось, что я написала, как я стою на ящиках, положенных друг на друга в несколько рядов. Количество ящиков, я конечно, преувеличила, но мне важно было передать то свое детское желание создать что-то невероятно большое. А когда в феврале прошлого года началась война в Украине, было написано уже много картинок-воспоминаний, но работа вдруг застопорилась – меня как будто ударили.
На фоне этого “удара” вдруг стали вспоминаться не только эпизоды из моей детской жизни, покрытые “розовым флером”, но и угрюмо-унылые эпизоды. Как я сижу на подоконнике и смотрю в окно на демонстрацию 7 ноября. Все люди серо-черные, процессия похожа на унылую неповоротливую гусеницу… Или похороны Будённого, которые я видела по телевизору. Снимали откуда-то сверху, и меня поразили его угрожающего вида пышные усы на белом застывшем лице, и потоки идущих вокруг одинаково выглядевших серых людей, с одинаковым выражением серых лиц. А ещё вспомнилась угрюмая директор нашей школы. Не любимой «художки», а общеобразовательной. Как она стоит у входа, широко расставив ноги в блестящих ботах, с таким каменным выражением лица, что сразу хочется съёжиться и уменьшиться. И вот тогда и придумалось название – “Когда я снова стану маленькой”. Оно отсылает к повести Януша Корчака о человеке, который очень захотел вернуться в детство, а когда у него такая возможность появилась, вспомнил, что не все в детстве радужно…

– Детская память точна в деталях. Прочитала как-то у Лосева, что эстетическое восприятие мира у человека самое раннее. Подумала тогда, что всё-таки эмоциональные впечатления детства – очень глубокий источник творчества. И для вас тема «детской памяти» ключевая, как мне кажется. Я помню ваш диптих – “Портреты бабушки и дедушки”. Изображённые в рост, как готические скульптуры, в сине-голубом колорите выцветшего старого фото, они написаны с нижней точки зрения: именно так ребёнок видит взрослых – большими и строгими.
– Меня всегда очаровывали старые семейные фотографии: я не могла поверить, что эти великолепные дамы с пернатыми шляпами и платьями, а также их кудрявые усатые мужья на самом деле были моими родственниками. Я хотела нарисовать их жизнь. И так родилась целая живописная серия «Когда бабушка и дедушка были маленькими», работая над которой, я чувствую, что начинаю лучше их понимать. Но сейчас события войны всё как-то притормозили. В первые дни этих событий возникло ощущение, что Россия, как какая-то тёмная махина, наваливается на маленькую Украину, которая как Геракл, в одиночестве борется со Злом – абсолютным и многоликим. Особенно, когда я увидела фотографии, как в Мариуполе люди прячутся от бомбёжек под остатками моста и со страхом смотрят наверх – мне это, странным образом, напомнило античный сюжет о битве Геракла со Стимфалийскими птицами с бронзовыми перьями- «мечами».

– Да, аналогия прямая: они сыпали острые перья во всё живое и превращали всё вокруг в безжизненную пустыню…
– И вот у меня эти «стимфалийские птицы 2022» года швыряют в людей свои перья-ракеты. Люди пытаются как-то спрятаться. И хоть эта работа тоже синяя, но она гораздо более грустная. Синий здесь с чёрным передаёт драму войны. И я эту тему сейчас продолжаю. Есть следующий сюжет – поединок Геракла с Кербером, стражем врат Ада. И сразу вспоминается «ад» воинственного митинга на Красной площади с истошным воплем актёра Охлобыстина средневекового разбойного крика «Гойда!». У меня и картинка про это на выставке.
И, наверное, сюжеты всех двенадцати подвигов Геракла будут отражены не только в живописных «картинках», но и в графике.

– Вы знаете, ваша живописная манера с фактурным вплавлением одного цвете в другой, кобальтовым мерцанием, мне напомнила живопись Роберта Фалька. Мне в свое время посчастливилось быть знакомой с театральной художницей Татьяной Сельвинской – дочерью поэта Сельвинского – и слышать ее рассказы о Фальке, его уроках живописного мастерства. Константин Коровин, конечно, вспоминается, с его цветным пространством воздуха. Всё-таки традиции московской школы живописи вами глубоко усвоены.
– Фальк и до сих пор – любимый. А Татьяна Сельвинская преподавала в нашем училище сценографию. Мы бегали ее слушать, часто, за счёт других, более скучных занятий. И вообще мне повезло с мастерами. Например, занятия театрально-декорационной живописью у нас вела Татьяна Серебрякова, дочь гениального живописца Зинаиды Серебряковой. И после училища я тоже училась у замечательных педагогов, последователей Петра Митурича, Ирины Захаровой и Евгения Скрынникова. Они были прекрасными рисовальщиками и художниками книги. Но учили нас даже не столько нарисовать похоже, хотя это само собой получалось, а скорее СВЯЗЯМ среды, интерьера, всего окружающего с фигурой и с портретом. И мне это очень-очень помогло и в живописной связи, которую я делаю цветом. И кроме того, мы с нашим педагогом Скрынниковым ходили в Пушкинский музей (ГМИИ) и с лупой рассматривали живопись «барбизонцев», как это всё написано: старую технику живописи, все эти лессировки… И я тогда вдруг поняла, что эти лессировки мне могут очень помочь в том, чтобы цвета у меня сияли как витраж. И я стала использовать технику с лессировками, кое-где пасту даже кладу, а где-то просто белый цвет, по которому сверху слой прозрачной лессировочной краски. И это помогает мне достичь оптического эффекта сияния.

– Графика Петра Митурича и для меня – любимая. Как-то, попав в Москве на выставку Мая и Петра Митуричей, я поразилась тому, насколько графическая линия может быть живой.  И в вашей графике эта жизнь линии очень чувствуется, она тоже как ваши краски – слегка мерцающая. Вообще это особенность пейзажистов. Вы «пейзажный» человек?
– Пожалуй. Мне действительно важна пространственная связь всего со всем. В пейзажах мне очень важно создать эффект цветовой среды, как будто расплавили цветное стекло, и одно вошло в другое, и всё это соединилось в единый монолит колорита. И важно добиться того чтобы краски сияли. Живем мы в Маале-Адумим, поселились там сразу после репатриации, и вокруг – так всё необычно, что я передать даже не могу! Когда я первый раз вышла на пленэр писать эти удивительные холмы и открытые горизонты, и взяла обычное для себя количество светлых красок – все белые у меня очень быстро закончились. Там столько света!

– Вы ведь ещё и преподаёте?
– Да, с двадцати лет и до сих пор. И страшно горда тем, что довольно рано, ещё юной, почувствовала свой стиль преподавания – не академический, а, скорее, то, что можно назвать «поддержка учеников» в развитии их собственной индивидуальности. Понять то, что им внутренне близко. Они у меня очень разные, каждый по-своему интересен, не похожи на меня. Дети вообще разные, израильские совсем не похожи на московских – они очень подвижные, раскованные, шумные… И мне здесь пришлось думать: что же делать, чтобы завладеть их вниманием? И я поняла, что мне надо среди них постоянно “крутиться” как вентилятор, т. е, быть одновременно около каждого, как будто пленку с кинофильмом пустили на скорости более быстрой, чем надо. И тут мне помог мой авторский метод «учить в общении», не давя своим учительским мнением, а советуя. Иногда показывая на своих работах. Мы вместе и мои работы обсуждаем, я отвечаю на их вопросы, спрашиваю их мнения. Показываю свои инструменты, и то как краски на своей палитре организую.

– И кто-то потом идёт дальше искусству учиться?
– Многие. Кто-то в академии «Бецалель» заканчивает живописный факультет, кто-то отделение компьютерной графики и анимации. Есть те, кто идёт учить историю и теорию искусства.

– Можно сказать, что с ними вы часто «снова становитесь маленькой».

Сайт художницы:
http://lerabarshtein.com/
https://www.facebook.com/lerabarshtein
Книжный магазин «Бабель. Иерусалим» – https://www.facebook.com/bbl.jerusalem

Страница мероприятия – https://www.facebook.com/events/1231652907416712/
Посещение выставки по предварительной договоренности  – WhatsApp  +972 54-206-7957

Интервью взяла арт-критик Елена Шипицына