Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Интервью с Сашей Окунем взяла Елена Шип. Фото – © Ави Какун и © Шай Бен Эфраим

Умные талантливые выставки – поводы для радости и встреч с друзьями. Именно такова выставка Саши Окуня «The Temple of Life», открывшаяся месяц назад в Муниципальной  художественной галерее “Бейт Гордон-Лондон”  Ришон-ле-Цион при полном аншлаге. Выставка – посвящение старейшему иерусалимскому рынку Махане Йегуда – удивительно тонко и с квантами самоиронии раскрыла мне сакральные смыслы смешного и смехотворность страшного в нашей жизни. Спасибо кураторам Эфи Ген и Керен Вейсхаус за экспозицию, вдумчиво выстроенный лабиринт этих смыслов. О них и о многом другом мы беседуем с художником на его выставке.

Е.Ш. – Саша, ваша выставка «Храм жизни» в самом названии парадоксальным образом соединяет сакральные смыслы с обыденными явлениями, танахическую мудрость с житейским анекдотом. Вы чутко чувствуете парадоксы жизни: например, в одном из своих интервью вы сказали, что для вас будущего нет – проживаемое в настоящем оно сразу становится прошлым. А я ощущаю, что здесь в Иерусалиме времени нет. Оно не дискретно, а бесконечно, оно каким-то образом сворачивается и разворачивается внутри вечности.
С.О. – Да, в Иерусалиме  ощущение времени, как  отсутствия времени настигает многих..  В каком-то смысле возможно это свойственно и тому, что я делаю.  Правда, хотя поводом для нашего разговора служит выставка, о которой Вы упомянули,  я должен признаться, что  испытываю дикое неудобство, когда мне приходится говорить о своих работах. Потому что работы вот они, ими всё уже сказано –  и ничего существенного мне добавить нечего. В отличие от концептуального искусства, которое часто сводится к разговорам, после чего уже видеть не обязательно, искусство, строящееся на неких изобразительных началах, говорит с нами совсем на другом языке. Всем знакомы слова  де-Сент-Экзюпери – самого главного глазами не увидишь –  но ведь самого главного и   словами не скажешь: оно говорится жестами, улыбкой, прикосновением, линией, звуком, цветом … Слово – хороший инструмент для того, чтобы скрыть то, о чем ты думаешь. А в живописи, как и вообще в изобразительном искусстве этой лжи не происходит. Знаете, я как-то случайно однажды изобрёл итальянскую поговорку. Я был уверен, что вспомнил старую итальянскую поговорку, и процитировал её своей итальянской приятельнице, а она мне сказала: «Саша, нет и не было такой итальянской поговорки». А поговорка, как мне кажется, звучит очень по-итальянски и правильно: каждый берёт у Данте  столько, сколько может унести. Поэтому, когда меня спрашивают о чем та или иная моя работа, мне нечего сказать, ибо совершенно не имеет значения что именно я имел в виду . Абсолютно не важно. Потому что на самом деле настоящий автор смысла работы это зритель. Романтики в отношении художника любят употреблять высокие слова: творчество, творец… А я так думаю, что существует  только один Творец. А художники комментаторы Творения. Но в еврейской традиции комментарии обрастают комментариями. Так что, зритель глядя на работу художника видит в ней свои смыслы и свои переживания.  По словам Мандельштама « И сладок нам лишь узнаванья миг».

Е.Ш .- Значит, каждый зритель сможет понять ровно столько смысла, сколько сможет вспомнить своего опыта?
С.О. – Конечно, ведь я никогда не могу дать почувствовать человеку то, что он  сам не переживал. Могу только оформить свои переживания, сделать своего рода кувшин, который зритель. исходя из своего опыта,  наполняет собственным содержанием , порой совпадающим с моим, порой –нет А потом, хорошая работа всегда больше того, кто её сделал.. Если человек что-то видит своё – значит это там есть. И я не могу и не хочу спорить с его трактовкой.

Е.Ш. – Это бывает только в хорошем тексте – несколько уровней понимания. И в этом смысле, ваши работы, даже, я бы сказала, ваш метод – это способ создания глубокого многоуровнего текста. И, говоря о картине как о визуальном тексте, как не вспомнить, что вы и со словом работаете. И книги и картины ваши – всегда диалог с собеседником, ироничный, иногда саркастический, но всегда открытый к ответной реакции.
С.О. – А как же иначе! Теперь, вот вы говорили о единстве времени и вечности в Иерусалиме. Для меня это две стороны одной медали. Мой герой – маленький человек, обычный житель Иерусалима, вечного города. Он ходит по улицам, по которым ходили  еврейские цари, пророки, греки, римляне. При этом он занят своими обыденными делами, и на величие Вечности ему глубоко наплевать. И Иерусалим для меня это как медаль с двумя сторонами: одна сторона это Стена Плача, а другая – рынок. А медаль то одна! Так ведь и в иудаизме нет разделения жизни на низкое и высокое. Противопоставления просто не существует. Народ, у которого есть благословение на всё, на любую житейскую ситуацию, вплоть до подтирания задницы, живёт в ощущении присутствия святости в обыденности и наоборот. Это всё у евреев крутится одно в другое, всё совмещено. Если мы посмотрим на сюжеты Танаха, то в них героическое, комическое и стыдное – всё рядом. Давид или Соломон – чего они только не совершали! Потому что жизнь она такая, целостная.

Е.Ш.  – Мне это напоминает японскую эстетику.
С.О.  – Совершенно верно. Поэтому хасидские байки так близки дзенским коанам. При этом одни не знали о существовании других. Есть некая жизнь, она состоит из высокого и низкого, и ты не можешь её разделить. Мир, как целостная упаковка.

Е.Ш. – А может быть сходство ещё и в том, что и тем и другим важно сохранение во времени  ритуала как способа упорядочивания хаоса жизни?
С.О.  – Это действительно важно. Ведь ритуал это выражение солидарности. Я человек неверующий, но все праздники я праздную, потому что это выражение моей национальной солидарности. И рынок – тоже ритуал общения, на рынке завязываются людские связи. И в той же мере, как справедливы слова Шекспира – весь мир театр, а люди в нем актёры – можно сказать, что весь мир это рынок, а люди в нем покупатели и продавцы. Как говорится, «Без хлеба нет Торы». А хлеб это жизнь, хлеб это еда, а еда продаётся на рынке. И так смыкается круг жизни. Но рынок Махане Йегуда не тот, что был раньше. Выставка о том, что всё в нашей жизни меняется. И рынок очень изменился, он стал таким причёсанным. А я ещё застал его дикарским, отчасти варварским, уходящим своими корнями в почти языческие жертвоприношения, когда под Йом Кипур там резали кур, петухов. Эта пестрота жизни ушла. Точно так же, как исчезла с рынка ашкеназийская лавка – на выставке одна из картин как раз про это. Они когда-то здесь были, я их помню. Они мне чем-то напоминали лавочки из местечка. Там были свои запахи. Они, например, делали такую селёдку, какую с тех пор я нигде не могу найти. Они ее солили по-своему. Это была фантастическая селедка. Там же продавался кугель, то-сё, какие-то свечки…Теперь этого ничего нет, это исчезнувший мир.

Е.Ш. – У вас как раз последняя в цикле работа об этом исчезновении – пустая лавка, и только рыба, спички, свеча и руки, поднятые к небу…
С.О. – Вот это как раз об этом. Пустое место, в котором раньше была жизнь. В эскизах у меня там чего только не было. А потом я понял – ничего не надо, только вверху свеча и молитвенный жест рук.

Е.Ш. – Это очень сильно действует, ведь рыба, огонь, рука – это сакральные символы. Величие простоты. Проглядывание бытийных смыслов сквозь предметы обыденности.
С.О. – Рассматривать обыденную жизнь в таком ракурсе очень интересно. Причём я не могу сказать, что я сидел и тщательно обдумывал эти смыслы. Я не продумывал специально никакую концепцию. Пристальное рассматривание мира в деталях само по себе – уже откровение. А вообще-то, я верю в то, что работы существуют вполне самостоятельно, на манер платоновских идей. Они где-то там есть, а художник помогает им реализоваться в тварном мире. И если ты что-то делаешь при этом неправильно, то работа начинает сопротивляться.

Е.Ш. – У Эйнштейна была похожая фраза о том, что все открытия в физике уже где-то объективно существуют и его задача как учёного только дорасти до этих уровней чтобы их взять и открыть миру.
С.О. – Ну раз и Эйнштейну в голову пришло нечто подобное, то, скорее всего, так оно и есть. Я  не верю в искусственно придуманные концепции, любые мои усилия что-то придумать – бессмысленны. Работа должна прийти сама. Но, по словам Генри Мура, муза существует, однако когда она придет, она должна застать тебя за работой. Я что-то такое черкаю карандашом по бумаге, часто непонятное себе самому, какие-то абстрактные формы и, если повезёт, то из этого тумана начинает кристаллизоваться какая-то пластическая идея, постепенно наполняющаяся фигуративным содержанием.

Е.Ш. – Кстати о руках. У ваших персонажей чрезвычайно выразительные руки. Я бы назвала их даже истинными портретами персонажей. Например, лапы Искупительного Петуха как пальцы Гадалки с картами Таро.
С.О. –  По идее – он ведь как бы Ангел Смерти, некий Судья, подводящий итог: держит перед зрителем табличку, на которой написано «Взвешено. Отмерено…»

Е.Ш. – Так и Гадалка у вас Судьбу в цепких пальцах держит. И три карты над её головой – тройка, семерка, туз – остроумная отсылка к сюжету Пиковой дамы. Она и гадалка, и графиня, и фатум.
С.О. – Это кстати, понятно исключительно только русским. Хотелось запустить такую шутливую игру. Потому что для израильтян это совершенно ни о чем не говорит. А мы то знаем, что эти карты ничего хорошего не обещают, поэтому и смотрит она на зрителя довольно печально.

Е.Ш. – Такие подсказки дарят зрителям радость узнавания своих смыслов. Рассматриваешь сюжет, а там открываются бесконечная колода символов.
С.О. –  Знаете, Пикассо когда-то в 1950х годах сказал очень точно, что не бывает живописи без сюжета, даже если холст закрашен зелёной краской есть сюжет – зелёный цвет. Для меня критерием искусства является некая его пустота. Когда произведение – это нечто пустое, что даёт мне возможность в него войти. Что я имею ввиду? Например, в своей жизни я несколько раз перечитывал «Войну и Мир» Льва Толстого – и всякий раз я читал новую книгу. Потому что изменился я и для меня изменилась книга. Точно также меняются по-настоящему великие произведения, поэтому ты каждый раз возвращаешься в музей и всякий раз видишь – они другие. И всегда не про то,как они называются. Как тот же Пикассо однажды сказал: «Меня не пейзажи Ван Гога интересуют. Меня интересует боль Ван Гога». Я, например, помню как однажды я прилетел в Нью-Йорк и пошёл в Музей Метрополитен.И среди работ импрессионистов увидел «Ирисы» Ван Гога.  Я знал эту работу по репродукциям, видел многократно, но тут, (после бессонной ночи как видно), я почувствовал в ней такую душевную боль, что с неким неудобством и смущением  ощутил импрессионистическую живопись вокруг  какой-то,  прости Господи, буржуазной. Я говорю это к тому, что любая хорошая работа впускает тебя в себя и позволяет тебе взять то, что тебе близко. Что тебе положено, то ты и из неё и возьмёшь, а может и ничего не возьмешь, если она с тобой не общается.

Е.Ш. – Я как-то тоже придумала себе поговорку» Художник – это процесс, а не результат». И я абсолютно согласна с вами, что произведение живёт в диалоге со зрителем. И счастлив тот художник, работы которого интересны зрителям разного возраста и опыта. А вам мнение зрителя интересно?
С.О. – Оно может меня тронуть. Меня часто спрашивают почему ты так много рисуешь голых людей. Да потому что настоящий человек он голый. Одежда это защита. Не зря, вообще-то говоря, когда людей убивали, их перед этим раздевали: голый человек беззащитен, он и сопротивляться то не может. И я часто на открытии выставок чувствую себя голым – это странное чувство, когда твой интимный процесс общения с картиной вытащен всеобщее обозрение. Но выставки важны и нужны художнику. Искусство это язык, а язык предполагает собеседника. И именно поэтому ты выставляешь работы и, конечно, когда кто-то на это реагирует – это удивительный подарок. Ведь ты не можешь рассчитывать на успех и взаимность. Взаимность это подарок. А подарки бескорыстны. Но подарки, как правило,  дарят на праздники. Работа же происходит в одиночестве. А может одиночество это не вполне точное слово, ибо ты не один, с тобой краски, с тобой великие мастера.  Это счастливое время, даже тогда, когда ничего не получается, счастье ведь бывает и горьким тоже. И главное то, что ты постоянно занят. В свое время Бааль Шем-Тов сказал, что «семи вещам человек должен научиться у вора и трем у ребёнка – смеяться, плакать и постоянно быть занятым».

Е.Ш. – У вас, Саша, точно не прошло. Потому что на вашей выставке я вдруг почувствовала детскую радость разглядывания. В ваших картинах это есть – рассматривание рыночных лавок как чудес с подробностями.
С.О. – Так это мы просто возвращаемся с того, с чего начали: хороший зритель сам делает работу.

Е.Ш. – Но ведь это вы увидели и так вкусно воспроизвели.
С.Ш. – Я всего лишь дал вам шанс, дал повод.  А вы этим поводом воспользовались и  пустились в собственное путешествие.  Это уже ваша картина. Это вы  увидели знакомую вещь «в первый раз».  И стали художником.  Главное качество художника – любопытство и желание понять простые на первый взгляд вещи.Потому что самые на первый взгляд очевидные вещи оказываются, когда начинаешь задавать себе и другим вопросы, совсем не очевидными. Любой предмет – на самом деле бесконечен для внимательного взгляда и понимания. И тогда тебе никогда не бывает скучно. Какие угодно чувства – боль, отчаяние, злость, только не скука. Для меня живопись важна, как почки для организма: она избавляет меня от того, что могло бы меня отравить, если бы я от этого не избавился. Я, так сказать, занимаюсь самолечением.  И, признаться, тот факт, что результаты этого,  по сути, весьма личного и даже интимного процесса, оказываются кому-то интересными, меня и смущает и удивляет и трогает. Получается, что ты  вроде как кому-то сделал подарок. А ведь подарки дарить одно из самых приятных в жизни занятий.

Адрес галереи – Ришон ле-Цион, ул. Эхад ха-Ам, 8 –  הגלריה העירונית בית גורדון לונדון
Страница в фейсбуке  –  הגלריה העירונית בית גורדון לונדון רחוב אחד העם 8 ראשון לציון

Сайт – http://bl-gallery.co.il/
Часы работы: Пн-Чт, Сб 14:00-10:00
Понедельник 18:00-16:00
Воскресенье и пятница – выходной