Заметки по четвергам. Соотношение текст-линия.
Текст — Лена Лагутина. Иллюстрация — Юлия Стоцкая.
Манишмайка лежит в кровати и наблюдает через полуприкрытую дверь, как в узкой полоске желтого света то появляется, то исчезает Манишмама, а за ней по пятам ходит Симба.
Полоска света расширяется – это Манишмама заглядывает в комнату к Манишмайке, проверяет, не уснула ли она. Стоит в проеме, глядя в темноту.
– Вижу, что не спишь. Глаза открыты, блестят. Почему не спишь?
– Посиди со мной.
– Мне нужно доделать кое-что. А потом я приду и посижу с тобой, ладно? Но ты пока постарайся уснуть.
Конечно, это у нее такой трюк. Она сейчас будет делать свои дела, думая, что Манишмайка уснет, а та думает: «Ну уж нет. Ни за что не усну, буду ждать, пока она придет».
Когда Манишмама все-таки приходит, она никогда не садится, а ложится рядом, прижимает Манишмайку к груди и животу.
– Порассказывай мне, мам…
– Ну что же мне тебе рассказать. Я ни одной сказки не помню целиком. Надо же, есть такие родители, которые знают так много сказок… Или даже сами придумывают разные истории, на ходу. Поразительно. У меня совершенно нет фантазии. Давай я тебе спою.
И она тихо поет. Песен она тоже знает немного. Больше всего Манишмайке нравится песня про сердце.
***
Когда Манишмайка была маленькой, я иногда пела ей Вертинского на стихи Гумилева, выдавая эту песню за колыбельную: «И вот мне приснилось, что сердце мое не болит, оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае…» А на прошлой неделе я ехала и слушала радио в машине, а там говорили о колыбельных. Причем утром. И так это было поразительно интересно, что я слушала, слушала, и слушала, пока не доехала до места своего назначения.
Одну женщину, ее звали Ривка, ведущий спросил – а правда, что великая Мерседес Соса – твоя племянница? Ривка говорит: «Да, правда, я ее тетя, светлая ей память. Я репатриировалась в Израиль в 1971 году, у меня было четверо детей. Мужа я потеряла в Войну Судного дня, потом сына». И потом Ривка запела колыбельную по-испански, изумительно красиво, до мурашек. Потом ведущий говорил с разными другими людьми, и всех просил спеть, и они пели – по-польски, по-французски, по-арабски, по-английски, на идише.
Я подумала, что, если б мне позвонили и попросили спеть колыбельную, я бы, наверное, спела «И вот мне приснилось…»
Манишмайка наверняка тоже только ее и помнит, я других колыбельных ей и не пела.
***
Некоторое время назад уклад нашей жизни совсем переменился – Манишмайка приходила на конец недели домой из армии.
Вот из ванной повалил пар и песни, и запахи манишмайкиных шампуней, кремов и масел. Стиральная машина с несколькими сменами ее формы весело тарахтит, веселее, чем обычно, а у меня сразу появляется столько поводов поворчать, по которым я скучаю в течение недели – на Симбу не поворчишь, он сам на кого угодно поворчит. А тут – пол в ванной залит водой, мокрые следы босых ног по всему дому; в минуту взрыхленный, как весенняя грядка, мой одежный шкаф – она ищет обеими нами одинаково горячо любимую блузку (я каждый раз закапываю ее поглубже, она раскапывает).
Пока она моется, я сижу на стиральной машине и разговариваю с ней через занавеску и шум воды. Только я собираюсь открыть рот и рассказать ей про колыбельные – в особенности о том, что раньше мне никогда в голову не приходило, и о чем тоже говорили в передаче – что все колыбельные это страшные сказки со злыми волками, жестокими разбойниками и коварными колдунами, которые только и норовят нашу маленькую ляльку утащить в темный лес!
И тут Манишмайка говорит из-за занавески, из-под душа: «А по радио была на этой неделе передача утром, они там все пели колыбельные. Я все ждала, когда ты мне позвонишь и споешь ту песню, помнишь, про сердце?»
… И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая легкие, легкие звоны.