Share

Tweet

Share

Share

Email

Comments

Заметки по четвергам. Соотношение текст-линия.

Текст — Лена Лагутина. Иллюстрация — Юлия Стоцкая. 

Два раза подряд поздно ночью на въезде в Иерусалим мне встречался сверкающий черный мерседес с жутким номером – сплошные нули. Все огни отражались в нем, как в черной реке, или в мокром черном-пречерном асфальте. Напомнил мне явственно мой старый детский сон, который тоже повторялся несколько раз – как по ночному небу, над Волгой, над нашим темным парком, мимо моих окон летит гигантский вороной конь с блестящей отливающей в лунном свете гривой и неподвижными глазами, без всадника. Даже когда пишу эти строки, все внутри холодеет от ужаса.

Еще в детстве у меня был дикий страх перед картиной Брюллова «Последний день Помпеи». Когда я слишком досаждала Юле, своей тетке, которая и так много со мной возилась, она вешала в своей комнате календарь «Искусство» с большой репродукцией этой картины, и тогда я пулей вылетала в коридор и из-за двери канючила, чтоб Юля ее убрала. Но так хотя бы она могла сделать школьные уроки, без меня на голове.

Странная вещь, Жоли. Вот ты меня хорошо знаешь, очень даже. Скажи, почему я совсем не боюсь смерти и очень боюсь мертвецов?! Это же, грубо говоря, нонсенс! Пожалуй, больше всего я чувствую себя ребенком именно в тех ситуациях, когда боюсь мертвецов, например, когда смотрю фильмы про мертвецов. Это по сей день одна из самых сильных моих эмоций. «Надо взять свой страх, усадить его перед собой и начать с ним разговаривать» – говорит Рама, моя подруга. Так что же мне, усадить перед собой мертвеца?!!

Однажды я сидела около больной Манишмайки и объясняла ей на примере русского писателя Гончарова, как фантастически замечательно можно одним-двумя предложениями сразу охарактеризовать человека – так, что его точно тут же и представляешь: «Если случался пожар, он являлся первый и уходил последний. Проходя мимо церкви, в которой отпевали покойника, он продирался через толпу взглянуть мертвому в лицо и потом шел провожать его на кладбище». Тут я осеклась и замолчала, уставившись в текст «Обыкновенной истории», который вдруг перестала видеть.

Никаких церквей и отпеваний покойников в моем детстве, конечно, не было. Но была похоронная музыка с улицы, от первых же нестройных духовых звуков которой тотчас хотелось спрятаться куда подальше, но которая, даже если звучала издалека, все равно просачивалась в самые укромные уголки квартиры, и даже сквозь надетую на голову подушку – ухо само, помимо моей воли, изо всех сил прислушивалось и через прижатую к нему подушку к этим душераздирающим звукам. А, если эта музыка тебя заставала во дворе, где ты играл с друзьями, то тут уж, наоборот, все вместе вы летели со всех ног туда, на ее звук, пробраться через толпу поближе и смотреть, как из подъезда выносят гроб и ставят его на табуретки, чтобы сфотографировать покойника.

Были еще крышки от гробов, которые выставляли на лестничные площадки, и, когда ты скачешь по лестнице вниз со своего пятого этажа, потому что лифтом тебе, пятилетней, еще не разрешают пользоваться, и вдруг видишь эту красно-черную крышку рядом с соседской дверью, то зажмуриваешься изо всех сил, вцепляешься в перила и пролетаешь мимо пулей, так, что дыхание останавливается…

– Мам, – говорит Манишмайка в сердцах, – вот ты так всегда. Вдруг о чем-то задумаешься и не слышишь, и не отвечаешь. Уфф! И книжка эта скучная, не хочу больше слушать. Давай что-нибудь другое почитаем.

– Извини, – говорю я. – Почему-то задумалась о страхах. Помнишь, ты, когда была маленькая, боялась китов и инопланетян? Всегда наглухо закрывала на ночь и зашторивала окна, чтобы ни щелочки не было, и заставляла меня сидеть рядом, пока ты не уснешь. Помнишь?

– Конечно, помню. Я боялась, что ночью за мной придут инопланетяне и меня заберут.

Еще Манишмайка страшно боялась китов. Откуда, казалось бы, быть китам, огромным морским китам, в ее иерусалимской жизни?! Да хоть бы и тель-авивской или эйлатской, где есть море. К нам киты такого размера никогда не приплывают, ну, может, раз в двадцать лет какой-нибудь малыш отобьется от мамы и заблудится. Но он-то точно не из тех, кого надо бояться – Чудо-Юдо Рыба-Кит. (Тут уже речь идет про «Конька-Горбунка», которого я читала ей еще до Гончарова).

– Йуда?! – спрашивала Манимшайка. – Почему «йуда»?!!

– Не знаю, – пожимала я плечами. – Надо будет потом спросить у бабушки или у нашей Манишмаши, она читает и сама пишет ученые книги, в которых и я не знаю многих слов.

Как бы то ни было, большой страх маленькой Манишмайки и ее большое, страстное желание было – встретиться с живым китом. И хотя при каких это могло произойти обстоятельствах в нашей пустыне, я лично ума не могла приложить, но зато мне было вполне понятно, что человек одновременно страшится своего кошмара и стремится к нему, будто притягиваемый магнитом. Как для меня взглянуть в лицо покойника.

А за поворотом к соседнему дому, в углу двора, лежит второй день мертвый ежик, маленький. На боку, как всякий другой зверь, но никак не ежик, которого никогда не увидишь лежащим так развязно на боку, будто он кошка, греющаяся на солнце. Ежик никогда живот не покажет, а тут видно и серый мохнатый животик, и лапки. Никто его не убрал, потому что он лежит в самом конце двора, но мы с Симбой и его любопытным носом забираемся во всякие такие страшные углы, которые множат знания и печали о мертвых животных.
Только Симбе что, он нашел, и дальше пошел, у него свои, совсем другие страхи, а я зажмуриваюсь и шепчу – ну вот, черт-черт-черт, только ежа мертвого не хватало.